Исключением из этой закономерности, что неудивительно, были области, имевшие тесные связи с исконной римской территорией или непосредственно с ней соседствующие. Средиземноморское побережье Галлии и Иберии и примыкавшая к нему полоса земли, которая с перерывами продолжалась до самой Луары, к моменту падения империи являлись частью средиземноморской торговой и культурной системы уже на протяжении тысячелетия. Греки, римляне, латиняне, италийцы и другие племена торговали с этим регионом и селились здесь столетиями. Когда империя рухнула, он больше любой другой западной области сохранил свой римский облик.

Выше я уже говорил о вере стоиков в универсальность человеческой природы, об их ощущении причастности любого человека, из какого бы племени тот ни происходил, божественному духу, и о том, что результатом такого мировоззрения становилась возможность вменить всякому народу определенные принципы поведения. В Римской империи проявились обе стороны этого универсализма. Любой человек теоретически мог стать гражданином, должностным лицом, сенатором, консулом и даже императором (Диоклетиан, к примеру, был сыном вольноотпущенника из Далмации); однако, чтобы реализовать эту возможность, он должен был принять ценности римского патрициата. Именно универсализм позволял римлянам не сомневаться в том, что городская система, работавшая в Италии, будет работать и в Иберии, и в Галлии, и в Британии, и что если она требовала строительства городов в географически неблагоприятных местах, прокладки дорог и акведуков вразрез с условиями ландшафта, то, значит, так тому и быть. Система законов, рождаемых в результате споров и обсуждений в средиземноморском городе, использовалась для регламентации жизни сообществ с совершенно иной культурой. Имперское существование питало веру в универсализм, а эта вера в свою очередь создавала организацию, которая позволяла империи существовать.

Если добавить к универсализму стоическую веру в то, что доступ к культуре и цивилизации обретается лишь через обучение и усвоение определенной совокупности знаний, у нас начнет складываться понимание того, в чем заключалось характерное для Рима миросозерцание и какое наследство он нам оставил. Относительно небольшое число людей, происходящих теоретически из любой точки мира, впитавших с образованием один и тот же корпус знаний и придерживающихся одних и тех же ценностей, обладали исключительным и неоспоримым правом называть себя цивилизованными. Только они по–настоящему умели ценить искусство, только они хранили мудрость, необходимую чтобы управлять и воевать надлежащим образом, только у них имелась способность суждения и достаточно знаний, чтобы истинно постигать человеческую природу. Это позволяло им не просто повелевать другими, но и повелевать с позиций самопровозглашенного превосходства. Они были цивилизованными, потому что были правителями, и они правили, потому что представляли цивилизацию.

Для западных соседей Рима наследие его классической эпохи выражалось в одном ощущении: цивилизация есть нечто внешнее, постороннее. Действительная цивилизация не была укоренена в их собственных обычаях, языках, верованиях и законах, она имела источник в другой, более совершенной культуре. Доступ к этой цивилизации был открыт только через формальное образование, обучение искусству рационального анализа и усвоение предписанного корпуса знаний. Способность цитировать Платона, Вергилия и Горация являлась составной частью цивилизации; знание о том, как вступить в священную рощу кельтского бога Дагды, таковым не являлось. Это была универсальная цивилизация, годная для всей империи, но доступная только тем, кто мог ее себе позволить. Как следствие, большинству западноевропейцев (и в римские времена, и после «открытия» классического мира в эпоху Ренессанса) не оставалось никакого иного отношения к цивилизации, кроме веры в ее чуждость и недосягаемость.

От мятежной секты до вселенской конфессии

Римская империя, простершаяся от Месопотамии до Иберии и от Сахары до Нортумбрии, распространила свою цивилизацию повсюду. Но, несмотря на то, что новая свобода передвижения создавала потенциал для передачи культур на огромные расстояния, большинство жителей империи не отступали от своих обычаев и не спешили перенимать универсальную римскую культуру. Этот «регионализм» отчасти отступил лишь тогда, когда христианская вера утвердилась в качестве официальной религии римского государства и в дальнейшем, за все долгие годы распада Западной империи, постепенно превратилась в средоточие жизни римских провинций, ее господствующий культурный фактор. Три века понадобилось христианству чтобы вырасти из мелкой фракции внутри иудаизма в институализованную религию империи, однако, в отличие от римской культуры, бесследно выветривавшейся из местного быта вместе с уходом легионов, христианство сумело пропитать собой существование западноевропейцев и стать фундаментом их культуры и цивилизации.

Три столетия, предшествовавших принятию и распространению христианства в качестве официальной имперской религии, были свидетелями не только преследований, мученичества и необычайного бесстрашия верующих, но и прозорливости и политической мудрости, проявленной христианскими вождями. При этом религия, в конечном счете утвердившаяся на Западе, созидала себя не только в сопротивлении гонителям, но и в собственной внутриконфессиональной борьбе. Причина, по которой христианство сумело стать универсальной религией средневековой Европы, заключалась в том, что его ведущие принципы предполагали открытость для всех. Каждый человек, будь он святым или грешником, монахом или молочницей, мог и должен был стать христианином. Такая всеоткрытость сделалась одним из главных устоев западного христианства стараниями святого Августина; однако дабы показать, что именно в этом заключается Божья воля, Августину пришлось взять верх над множеством толкований и противоречий, живших в христианстве с самого начала его существования. С торжеством августиновского вероучения западное христианство, а вместе с ним и западная цивилизация получили цельную ортодоксию, сумевшую удержать свои позиции на протяжении тысячелетия. После Библии труд Августина «О граде Божием» был самой читаемой книгой средневековой Европы, и подобно тому, как ученые эллинистического мира искали практического применения идей, сформулированных Платоном и Аристотелем, латинская церковь средних веков пыталась строить организационные структуры, создавать правила и давать наставления, которые бы отражали августиновскую концепцию христианства. Что-бы понять, как сложилась эта концепция, нам нужно знать о том, какой путь прошла христианская вера до Августина.

В конце весны 27–го, или, возможно, 33 года н. э. молодой еврей из северной иудейской области Галилея был казнен за городской чертой Иерусалима через распятие на кресте — форма казни, предназначавшаяся римлянами для рабов и преступников, не являвшихся римскими гражданами. Проповеди Иисуса, странствующего харизматического проповедника и, по свидетельствам некоторых, чудотворца, привлекли к нему небольшую, но преданную группу последователей- галилеян, и когда судьба привела его в Иерусалим, вокруг уже собрались возбужденные толпы, желающие увидеть знаменитого «учителя» своими глазами. Однако весть, которую нес Иисус, не заключала в себе ничего триумфального: его учение звало к состраданию и прощению, любви к неимущим и слабым. В Иерусалиме же его ждало предательство, унижение, бичевание и казнь на кресте.