Но все они слушали и ждали, что она подскажет, напомнит, ошеломит, укрепит их своей несгибаемой уверенностью. Ведь именно ее уверенность в сочетании со способностью погружаться в себя, нетерпимость к их приступам малодушия, почти нескрываемая ненависть к их слабостям, ее вечная неудовлетворенность даже самыми упорными их усилиями и в первую очередь ее молчание, восхитительное, пугающее молчание, неучастие в общей болтовне, нежелание реагировать на банальные замечания, общественные условности или ненужные вопросы (все они были ненужными), нежелание даже слушать, о чем говорят, — все это вызывало у них потребность угождать ей и находиться постоянно рядом с ней, претворяя в реальность ее мечты.

Но как создать утопическое хозяйство на столь тесной, убогой сцене? В первую очередь усердием и терпением — этими качествами Марына овладела в первые годы гастролей с труппой Генриха по провинциальной Польше (всем этим заштатным театрикам и полуразрушенным помещениям); а нынешние неудобства вскоре будут преодолены. Да, в первое же утро после приезда Марына заверила всех, что у них будет второй, кирпичный дом: они с Богданом найдут в деревне мексиканских рабочих, которые помогут построить его. Ну а пока… Данута и Циприан вместе с девочками займут большую спальню, она и Богдан — вторую по величине, а Ванда и Юлиан — самую маленькую из трех. Петр будет спать на софе в гостиной; Анела — на походной кровати в углу кухни. Барбара и Александер мужественно согласились поселиться в лачуге для хранения зерна, недалеко от загона для скота; лесоматериал, бочонки с гвоздями, лестницы, ведра с краской, рейки, молотки и пилы отнесли в сарай. В первые дни Марына хотела было спать одна, в сарае. Приглянувшееся ей место, отделенное от скота, сельскохозяйственного инвентаря и сеновала, было уютно устлано ковриками, седлами, циновками, сбруей и черепами койотов… но она не могла так жестоко обойтись с Богданом. В сарай — двух наших холостяков, Рышарда и Якуба!

Поручив Анеле распаковывать вещи и заниматься тремя детьми, вновь прибывшие отправились осматривать местность и к концу первого дня впитали ее всеми органами чувств. Их ноздри радостно встретили широкое наступление скотных и растительных запахов, они ступали по обильно политой земле, ощупывая роскошные лозы «миссионерского» винограда, становились на колени у края канала и опускали в воду ладони. Сразу же за виноградником простиралась природа в своем боевом, воинственном обличье: обширная торжественная равнина, испещренная кактусами и кустарниками, погруженная в тишину. Они смотрели в синее небо, солнце все ниже опускалось над гребнем горы, и они желали впитать в тишине это обилие новых впечатлений. Ни о чем не задумываясь, садились в кресло и смотрели в потолок или отправлялись на прогулку в густолиственный парк; один за другим разбредались по пустыне.

Ни один пейзаж, даже болотистые джунгли панамского перешейка, не поражал их так своей пугающей необычностью. И сейчас они не проезжали через него, воспринимая как вид за окном, а шли по нему, внутри его, это была бесцветная поверхность с очень высоким небом и очень ровной почвой. Они еще никогда так не распрямлялись, кожу обдувал горячий ветер Санта-Аны, а слух убаюкивал странно навязчивый звук собственных шагов. Останавливаясь, они слышали шипение тощих созданий цвета пустыни, стремительно проносящихся по усеянной камнями земле. Склизких, зубастых гадов (змея!), уползавших прочь. Здесь все было разобщено: сгорбленные часовые с косами — юкки, букеты свисающих копий — агавы и скопления приземистых колючих груш, все так удалены друг от друга и так не похожи — каждое растение само по себе. Одинокое, обособленное. Чувство опасности, которое не удавалось полностью заглушить (а вдруг это — скорпион?), вынуждало их порой ускорять шаг, словно бы они надеялись куда-нибудь добраться. В прозрачном воздухе горы казались обманчиво близкими. И каким же крохотным был их зеленый мирок, когда они иногда оборачивались, чтобы посмотреть, далеко ли отошли! Они все брели и брели, погрузившись в свои яркие ощущения, но горы не приближались ни на йоту. Их страхи уже давным-давно улеглись. Чистота панорамы, ее абсолютная нагота, которая вначале воспринималась как угроза, теперь волновала их, приводила в оцепенение и вновь пробуждала. Они начали проникать в суть пленительного нигилизма пустыни. Беззвучный, ничем не пахнущий, одноцветный и необитаемый ландшафт производил на всех одно и то же впечатление: пьянящее чувство заброшенности постепенно уступало место стремлению испытать одиночество. Подобно Марыне, каждого из них охватывало желание остаться в одиночестве — в полном одиночестве (а что, если я… она… он…?), и они тоже представляли себе без трагизма и без вины исчезновение своих самых близких людей. Воображать — означает желать? Они быстро поддавались этому иссушающему чувству, но почти тотчас пресыщались, когда их охватывал некий глубинный страх, очищались, трезвели, а там уже пора было возвращаться на орошенную землю, к их жизни среди влаги.

И лишь одна из них, бродя в отупляющей мгле пустыни, не смогла приобщиться к этой восхитительной и пагубной фантазии: несмотря на призывы Рышарда и Юлиана не приближаться к кактусам, Ванде не удалось обуздать любопытство, и она решила потрогать один из пушистых с виду «бобровых хвостов» кактуса.

— На нем же не было колючек, — хныкала она. — Откуда мне было знать, что там эти ужасные… — и всхлипнула.

— Обеими руками, Ванда! Зачем ты трогала обеими руками? — Юлиан кипел от злости. Ему пришлось вывести ее на крыльцо, прихватив с собой пинцет и свечу. — Только ты могла додуматься потрогать кактус обеими…

Морщась и вздыхая, он стоял сзади и держал ее за плечи, пока Якуб и Данута битый час выщипывали сотни крошечных пушистых иголочек, вонзившихся ей в пальцы и ладони. Когда стоны Ванды заглушил чей-то красноречивый вопль, то вначале все подумали об очередном инциденте с кактусом.

— Мадам! Мадам!

Марына бросилась на помощь. Но это оказались три огромных фиолетовых баклажана, похожие на толстые бомбы, сброшенные за домом. Анела споткнулась о них, затем попробовала сорвать, но обнаружила, что все они крепко приросли к каменистой почве. Их высвободил Рышард, перерезав охотничьим ножом тугие, как веревки, стебли.

Пока они с ликующим видом готовили первый ужин своей новой жизни — баклажаны, поджаренные на костре, и купленные в деревне продукты, — светлое суровое небо потемнело, и в нем зажглись такие яркие звезды, каких они никогда не видели в Закопане. «Звезды в оправе из черного дерева», — сказал Якуб. Данута и Циприан вошли в дом: Циприан — взять телескоп, привезенный Богданом из Польши, а Данута — уложить девочек. Петр, видя, что о нем забыли, и в то же время радуясь тому, что его не отправили спать, уселся на крыльце и пытался подражать вою койотов. Вскоре их всех загнали в дом толстопузые москиты, которые кусали сквозь одежду и превратили эту первую ночь (как и все последующие) в сплошное мучение. Но, даже не будь москитов, им вряд ли удалось бы хорошо выспаться, поскольку они были слишком возбуждены собственным бесстрашием и то и дело просыпались от ярких сновидений. Юлиану снились окровавленные руки Ванды. Рышарду — нож. Анеле — мать, которой она никогда не видела, но которая была похожа на Деву Марию из часовни сиротского приюта; мать часто ей снилась. Петру грезились мертвецы, восставшие из могил и окружившие дом. Богдану снилось, что Марына ушла к Рышарду. А Марыне — Эдвин Бут, которого она наконец-то увидела неделю назад. Спустя считаные часы после того, как «Конституция» вошла в бухту Сан-Франциско, Марына узнала, что великий Бут выступает в театре «Калифорния», и уже на следующий день она увидела его Шейлока, а еще через два дня — Марка Антония. Она не осталась разочарованной и плакала от восторга. Во сне он наклоняется к ней. Прикладывает ладонь к ее щеке. Он говорит ей о чем-то грустном, непоправимом, о том, что кто-то умер. Ей хочется прикоснуться к его плечу; плечо тоже грустное. Потом они скачут на лошадях бок о бок, но с ее лошадью что-то не так, она чересчур мала: ноги Марыны волочатся по земле. Он закутан в восточные одежды, которые носил в роли старика Шейлока, на нем даже светло-желтая шляпа и остроносые красные туфли нечестивца, хотя на самом деле он — Марк Антоний. Они слезают с лошадей возле гигантской чольи. Затем он швыряет шляпу на землю, к ее ужасу хватает голой рукой колючую ветку кактуса и взбирается на него с ловкостью юноши. «Не делайте этого!» — кричит она. Но он продолжает карабкаться. «Спуститесь, прошу вас!» Она плачет от страха. А он смеется. Это по-прежнему Бут? Но он немножко похож на Стефана. Да нет же, ее брат остался в Польше, он умер. Держась за самую верхнюю ветку чольи, он произносит возвышенную речь, исполненную упреков и призывов, обращаясь к небесам, а затем к ней: