На связь Покровского собора с церковным управлением указывает бытование в его ограде Поповской, или Тиунской, избы, «церковного приказа». Спасский крестец перед собором и Фроловскими воротами, торговый узел улиц, звался еще Поповским.

Изба служила ежедневным сходам семи соборных старост (благочинных), в нее адресовались денежные поступления, там же искали себе мест безместные священники.

Деление на сороки восходит к римской городской организации, где административные участки были приурочены к сакраментальным Семи холмам. Собор на Рву есть образ Семихолмия, целого города.

Жанр храма-города, как и жанр дома-города, своей возможностью обязан средокрестиям, их сложности. Жанр отвечает сложностью на сложность.

Но дому трудно заполнять отверстие координатного ноля. Дом-город легче заостряет вектор, наставленный на точку средокрестия. Наоборот, храм-город трудно отнести на сторону, поставить на окружности, на острие какой-то доли мира, подбитой к средокрестию миров. Храм-город соприроден полноте координатного ноля, исполненного смыслом, прорастающего векторами.

По легенде, храм Василия Блаженного спасен от сноса, и спас его Петр Дмитриевич Барановский. Но легенда не развернута, не говорит, как же он это сделал. Сам он уходил от журналистов именно в легенду. Есть жизнь и житие, и Барановский выбирал второе. Он лишь негодовал или смеялся, когда его просили подтвердить какую-либо из редакций эпизода. А редакций много: с баррикадой, запирательством в соборе, голодовкой, телеграммой Сталину и дерзким словом: «Только через мой труп». Хотя что-что, а труп не мог служить препятствием для сноса.

За невозможностью реконструировать событие, можно реконструировать его метафизическую логику, значение легенды.

Реставратора, защитника архитектуры зовут в высокий кабинет, где объявляют, что храм Василия Блаженного назначен к сносу. «Сможете обмерить?» – ставят ему вопрос.

Ответ «Смогу, да» был бы ответом профессионала, поскольку памятник такого ранга должен быть обмерен, а угрожаемый – тем более. Развертывание любых работ на угрожаемых объектах Барановский всегда практиковал как средство обороны.

Ответ «Нет, не смогу» был бы ответом гражданина, заявлением протеста.

И оба варианта были с сохранением лица.

Однако оба почему-то были слабые и означали поражение.

Так на вопрос Ивана Грозного: «Сможете сделать лучше?» – Барма и Постник не нашли хорошего ответа. А существо вопроса было тем же самым: сможете – не сможете.

Ответ «Не сможем, государь» едва ли упредил бы логику царя, поскольку царь имел в запасе вторую логику.

Был дан ответ, исполненный достоинства художника: «Сможем, вели». Ответ, повлекший ослепление.

Как же отвел угрозу от собора и от себя (обошлось тремя годами ссылки) Барановский?

Вопрос «Сможете или нет?» был отношением к лицу. Барма и Постник отвечали от себя – и проиграли. Любой ответ на провокацию, данный от своего лица, значит удачу провокации.

Но Барановский на минуту отрешился от лица. И на вопрос: «Сможете или нет (обмерить)» – ответил в смысле: «Вы не сможете (снести)».

В эту минуту власти предстояло не частное лицо, но тот, кто говорил как власть. Перед лицом верховной власти – от лица другой и высшей.

Сам Барановский, кажется, не верил в другую власть. Зато она, пожалуй, верила ему и доверяла свою силу его усилиям.

Барановский говорил не как Барма и Постник. Он говорил как… Василий Блаженный.

Четвертым именем Покровского собора было «Иерусалим». Оно произошло от западного, Входоиерусалимского придела. Лестницы с шатровыми крыльцами восходят к нему, словно к воротной башне города. Шествия на осляти, как назывались церемониалы Вербного воскресенья, образ Входа Господня в Иерусалим, – направлялись из Кремля именно к этому приделу.

Шествие на осляти. Гравюра из книги «Описание путешествий в Московию, Татарию и Персию, совершенных Адамом Олеарием». 1630–1640-е.

Царь и патриарх (на коне) изображены в центре

На праздник Входа русский царь вел в поводу белую лошадь в маске осла, на которой восседал митрополит, позднее патриарх, живой иконой Самого Христа.

Пожалуй, удивительнее патриарха на осляти царь у стремени. Присутствие царя земного вне ролей, ибо конюший Господа не роль. Действо о Входе превращалось в описание иерархического отношения двух царств, земного и Небесного, кесарева и Божия. Главная тема Красной площади, изложенная неподвижным языком архитектуры, раз в год одушевлялась, приходила в церемониальное движение.

Прекрасен этот конь в маске осла, царственный зверь в рабской личине. Воспоминание о рабском образе Входа Господня, слитое с предвосхищением Второго, царского Пришествия.

Парадоксально: Кремль, ограда, полная святынь, в грозненских Шествиях оказывался дополнением Покровского собора и всего Китая, сличаясь с загородом Иерусалима. Конечно, со священным загородом – Елеонской (Масличной) горой, с которой и пришел Спаситель, на которой Он любил бывать и с которой вознесся на небо.

Фроловские ворота отдавали приделу Покровского собора роль городских ворот.

Вознесенский монастырь в Кремле. Фото 1920-х

Видению Кремля как Елеона отвечало посвящение собора Вознесенского монастыря в Кремле, у самых Фроловских ворот. Собор и монастырь участвовали в панораме Красной площади с конца XIV столетия.

Даже кремлевский Успенский собор получал аналогию – церковь у подошвы Елеона, в Гефсимании, над Гробом Богоматери.

Грозненская метафора Кремля как загородья словно выросла из итальянской метафоры Кремля как замка против города, Китая. Замок есть огражденный загород.

Вербные Шествия в Москве известны с 1558 года, когда собор на Рву еще не завершился стройкой. Под этим годом шествовали по Кремлю, от храма к храму. Считается, что Шествия установились после взятия Казани и в связи с ним.

Вступление царя в город неверных традиционно уподоблялось Входу Царя царей во Иерусалим. И возвращение Ивана из Казани режиссировалось по тому же высокому сценарию.