– Что скажешь, Консул? – спрашивает портной Вальерьола. – Что-то я не совсем уверен, что мы сможем уплыть.

Но Консул молчит. Зато Габриел Вальс в ответ прожигает портного взглядом.

– Сегодня – великий день, торжественный день, посланный нам Господом, – говорит он и отходит со всем семейством: сыном, женой и младшей дочерью арендаторов, невестой Рафела Онофре; не хватает лишь слабоумной тещи, которую он не решился взять с собой, – ей с каждым днем все хуже, она кричит, топает ногами, повсюду ей мерещатся воры и ведьмы, – и старшего сына, который живет в Алаканте и ничего не знает об отъезде. Еще будет время послать ему весть из Ливорно.

Габриел Вальс единственный поел с аппетитом, в особенности нахваливая пышный пирог мадонны, своей огородницы, – ее творение так пришлось в тот раз по вкусу Шраму. Остальные едва притронулись к кокаррою. Раввин в который раз перечислил родным все прелести жизни в Ливорно – то-то говорят, кто уедет туда, домой ни ногой. Он уверил их, что за четыре, самое большее пять дней они туда доберутся, уж он-то знает: Пере Онофре Агило рассказал ему все до последнего про свои путешествия. Он убеждал их, что там все будет совсем не так, как здесь, а во стократ лучше, что их с распростертыми объятиями встретят в порту Медисеи. Вальс пытается утешить жену – та чувствует себя виноватой, оставив мать, хотя за старухой и будет ухаживать сестра, покуда Яхве не возьмет ее к себе.

– Она и не заметит, что нас нет, – говорит раввин. – Бедняжка совсем не в себе.

– Это ты не захотел ее брать с собой, – укоряет его Мария Агило. – Твоей-то матери ничего не грозит, иначе бы она была здесь.

– Мы вынуждены это сделать. Ведь не ради удовольствия мы бросаем ее, Мария. Нас толкают на это они.

Их больше двадцати человек, если считать и детей. Раввин никого не теряет из виду, хотя они разбрелись по уютным скалам на побережье. Он видит Консула с сыновьями Жозепом и Матеу. Обоих сыновей Дурьей Башки – Жузепа Жуакима и Балтазара – и Айну, его дочь, с младенцем нескольких дней отроду, сыном этого негодяя Жули Рамиса. Не хватает только их блаженного отца, который благоразумно скончался месяц назад, освободив близких от лишних хлопот. Видит раввин и старого Жузепа Вальерьолу, и Олуха, своего приятеля по застольям в саду, – тот беседует с родственником, Щимом Вальерьолой, видит и жену Жузепа, Рафелу Миро. И обоих сыновей Пере Онофре Марти, которые гоняются друг за другом очертя голову под присмотром матери, Китерии Помар. И старую Полонию Миро, служанку Шрама, болтающую с тетушкой Толстухой, – та едет вместе с сестрой-вдовой и с внуками, что на ее попечении. Видит Айну Фустер, жену управляющего графа. Братьев Таронжи. Дядю Шрама, Микела Боннина с дочерью, Сарой Благоуханной… Все они тут. Все до одного. Каждый строго выполнял его указания, и дело идет без осечек. Никто не может их открыто упрекнуть в том, что они нарушили какой-нибудь запрет. Никто не может вменить им в вину, что они сделали что-то не так. Они действовали как положено по воскресеньям и теперь едят лепешки, а те, кто поудачливей, – засахаренные фрукты. Вскоре, собрав оставшуюся снедь и сложив скатерти, они, как и по дороге сюда, честь по чести доберутся до Порто Пи. Уже не первое воскресенье совершают они эту прогулку. И нет ничего странного в том, что они и сегодня пришли сюда насладиться погожим днем. Морской воздух очищает легкие и пробуждает аппетит.

И вот они встают. Кое-кто уже тронулся в путь.

– Не плачь, Белета, – утешает Рафел Таронжи сестру, которая пытается сдержать слезы с тех самых пор, как вышла за порог дома. Они первыми ушли к причалу – женщина не хотела всем показываться в таком виде.

Но она ничего не может с собой поделать. Дома у нее осталось самое дорогое в жизни: двое детей.

– Вот сейчас, – восклицает она, заслышав звон у Святого Илии в два часа пополудни, – сейчас они проснулись после дневного сна. Свекровь, наверно, нарочно держит их подольше в кровати. А Томеу, должно быть, уже спрашивает, где я…

– Не оборачивайся, – говорит ей брат, – не думай о них. Твой муж, конечно, немного упрямый, но он не злой. Не волнуйся, он не оставит детей без защиты. – Рафел Таронжи берет сестру под руку и чувствует, как она вся дрожит. – Ты их еще увидишь. И убедишься, что Яхве призрит их. А тебе грозила такая опасность, милая моя Изабел! Дети еще слишком малы, чтобы их тронули. Им не причинят зла.

На голове Изабел нарядный ребосильо[116]. Вопреки запрету, он из шелка, расшитого золотой нитью. Солнечный луч сверкнул в броши, которая скалывала ткань, и брызнул множеством лучиков, словно исходил из сердца Иисуса или Пречистой Девы.

– Я пойду назад, – говорит Изабел. – Беги один. Я не могу бросить детей.

Она мягко отстраняет от себя руку брата и делает несколько шагов в обратную сторону. Но Рафел не отпускает сестру, он обнимает ее, словно защищая.

– Детям лучше вообще не видеть тебя дома, чем видеть мертвой, сожженной на костре. Бежим, у тебя нет другого выхода!

Его дядя Шрам говорил отцу Феррандо, что с ними ничего нельзя поделать. «Они евреи и евреями умрут», – так сказал Шрам за два дня до агонии, когда иезуит, вместо того чтобы исповедывать умирающего, допрашивал его обо всех, на кого падало подозрение.

– Надо было мне как-то исхитриться, чтобы взять с собой детей. Белета, наверно, ищет меня по всему дому, – говорила Изабел, рыдая.

– Сестра, ну не реви ты так! Мне не нравится, когда у тебя красные глаза и опухшее лицо. Ты становишься уродиной, а ведь красивей тебя не сыщешь никого в нашем квартале…

Тетушка Толстуха их почти нагнала. Несмотря на возраст, она передвигалась не без изящества.

– Она, должно быть, надела все свои юбки, – заметила Изабел. – И теперь словно кит, проглотивший Иону.

Ее сестра с двумя внуками идет чуть позади.

– Ну, если она займет место на носу, – проговорила Полония Миро, – то нам всем лучше перебраться на корму.

– Ты не видишь, Полония, она прихватила с собой все, что у нее было? – вмешалась в разговор Рафела Миро, идущая около нее под руку с Щимом Вальерьолой.

Муж ее сопровождал, правда, нехотя: вместо того чтоб тащиться с этим чучелом, ему не терпелось поговорить с мужчинами и кое-что выспросить про путешествие. Ведь он – один из тех, кто внес больше всего денег на побег, и по праву должен занять одно из лучших мест на корабле.

Младенец на руках у Айны кричит, требуя грудь, и братья Кортес останавливаются. Айна садится на придорожный камень и кормит дитя, родившееся ей на позор. Ее домашние даже не смотрят в ее сторону. Только младший из Кортесов погладил ее по щеке и подарил сиурель[117].

Раввин поднялся с места почти последним. Сначала он шел вместе со своим семейством, но затем задержался, поджидая Консула. К вечеру небо слегка бледнеет, но ветра так и нет. Море гладкое, как несмятая простыня. Лишь какой-то весельный бот разрезает драгоценную поверхность.