А ежели сеньоры инквизиторы удивятся, что я так хорошо знаю эту иудейскую молитву, так это потому, что меня хотели ей обучить, и я ее запомнил наизусть, но никогда не обращался с нею к Богу, будучи истинным и правоверным католиком.

В означенный день, когда я остался в саду Вальса, но ничего более существенного касательно нарушений нашей святой христианской веры, чем то, о чем уже рассказал, не заметил, я не проснулся, как это бывает обыкновенно, на рассвете – ибо обычно страдаю бессонницей и утро застает меня уже за работой; возможно, я проспал, изнуренный болью в ноге, а возможно и потому, что в таком тихом месте смог лучше отдохнуть. Никто меня не будил, и поденщик, должно быть, ушел без меня. Поэтому, когда Габриел Вальс появился в саду около десяти часов, он меня еще застал там. Он снова стал меня успокаивать, как и в воскресенье, когда сам меня пригласил: не стоит всерьез обращать внимание на Дурью Башку, тот еще не умер, и, говоря мне все это тихим голосом, он смотрел на меня так, будто хотел залезть мне в душу, а потом сказал, что я плохо поступил, обвинив моего двоюродного брата, Дурью Башку. Я ему ничего не ответил, но по тому, как он твердо все это произнес, заподозрил, что он способен обо всем догадаться, и, кажется, я покраснел как рак. Перед тем как приказать запрягать повозку, чтобы отвезти меня в город, Вальс велел мадонне принести мне на завтрак коку[109], и, так как я ее нахваливал, он распорядился дать мне большой кусок с собой, из чего я заключил, что он на меня не сердится, тем более, что он присылал мне пирога все то время, пока у меня болела нога. Означенная боль в ноге у меня не только не прошла, но, наоборот, усилилась: она поднялась вверх, и теперь у меня болит весь живот; я страдаю, но принимаю страдание со смирением, ибо сие испытание ниспослано мне Господом Богом, и мои мучения – ничто по сравнению со Страстями Христовыми.

Я подтверждаю, что все, о чем сообщил, правда, и подписываюсь подо всем собственноручно сегодня, в пятницу, двенадцатого дня июня месяца 1687 года Господня.

Рафел Кортес по прозвищу Шрам

Достопочтенный инквизитор Николас Родригес Фермозино закончил читать документ, который передал ему лично отец Феррандо. Принимая бумагу, глава трибунала, не говоря ни слова, пристально посмотрел на священника. Сидя у стола, из-за которого на него глядел инквизитор, иезуит ждал, что первым заговорит дон Николас. По его тону – если этого не подскажут слова – он надеялся угадать, настал ли подходящий момент, чтобы побеседовать с Фермозино о личных делах, или придется просить Рафела Кортеса о новых доносах, которые бы помогли отцу Феррандо оказать дополнительную помощь Святейшей инквизиции. Однако Родригес Фермозино, видимо, получал удовольствие, вынуждая его ждать, ибо протянул еще пару минут, прежде чем открыл рот. Он погладил бородку, аккуратно снял очки и, не отводя от отца Феррандо острого взгляда, поднялся с места. Затем медленно отодвинул кресло, чтобы не повредить недавно побеленную заново стену, вышел на середину комнаты и принялся прохаживаться взад и вперед от двери, выходившей во внутренний дворик, до открытого окна, расположенного напротив нее, в котором виднелись крыши домов. Хитрая лиса, он тут же заметил, с каким нетерпением ждет отец Феррандо его слов, и нарочно заставлял того понервничать. Привыкший вести допросы, инквизитор знал, до чего пугают обвиняемых такие паузы, заставляющие их думать о худшем, ждать более каверзных вопросов, которые предвосхищают страшные мучения. Фермозино полагал, что молчание может быть гораздо красноречивее слов, и потому обычно пользовался им как одним из наиболее действенных приемов, хотя во время пауз он и не думал взвешивать все «за» и «против» обвинения, размышлять о вине преступников или о том, что происходит в зале суда. Он, напротив, использовал эти мгновения, чтобы передохнуть и, хотя и продолжал сверлить взглядом своих будущих жертв, мысленно переносился в совсем другие места и созерцал там совсем других людей. Достаточно было одного слова, сказанного кем-то рядом – будь то судья или обвиняемый, – как это слово, словно на крыльях, уносило его к речам, произнесенным совсем иными голосами. И тогда он, хватаясь за эти голоса, как за горячую молитву, чтобы избежать дурных мыслей, перемещался далеко от того места, где находился в реальности. Бывало также, что судья пребывал в задумчивости гораздо дольше – что как раз и заставляло обвиняемых нервничать. В течение точно рассчитанного времени он позволял себе отвлечься и подумать о своем – на сей раз подперев голову руками – например, вспомнить что-либо приятное из времен своей юности или окунуться в воспоминания о пребывании в Риме, на службе у кардинала Анжелиото. Вот и сейчас Фермозино вовсе не подбирал нужных ему слов или образов, а просто развлекался, видя, как неуютно чувствует себя отец Феррандо, который нервно потирал руки и готов был сорваться.

– Ваше преподобие сообщит мне, что я должен передать Шраму? – тихо спросил, не выдержав напряжения, иезуит.

Инквизитор, довольный, улыбнулся: «Этот бы точно лопнул, если б не заговорил», – и ответил вопросом на вопрос:

– А что вы думаете о заявлениях Шрама? Вы ведь его исповедник и знаете своего подопечного лучше.

Фермозино снова сел, шумно обрушив свои мощные телеса на кресло, так что кожа сиденья под ними отозвалась стоном. Отец Феррандо и представить себе не мог, что инквизитор начнет задавать ему вопросы, будто под подозрение попадал и он сам. Это расхаживание Фермозино по комнате уже вызвало у иезуита мысль, что все идет не так гладко, как представлялось. Обыкновенно инквизитор вставал, когда чувствовал какое-нибудь неудобство, невзирая на то, что его могут принять за человека плохо воспитанного. Однако, желая приободриться, отец Феррандо предпочел не истолковывать в дурном смысле ни поведение, ни тем более вопрос инквизитора. Они вполне могли означать, что Фермозино понимает, насколько деликатна задача отца Феррандо в этом деле. «Я сочту его слова за комплимент», – решил он и ответил смиренным и угодливым тоном, что Шрам кажется ему добрым христианином и что, по его мнению, еврей говорит правду. К тому же тот страдал не только от раны на ноге, которая никак у него не заживала, но и от ужасных болей в желудке, не дававших ему ни минуты покоя. Шрам боялся за свое здоровье и потому не осмелился бы лгать. Но болезнь, заметил инквизитор, могла сказаться на нем отрицательно: поди знай, сохранил ли он ясный ум или в голове у него помутилось? Отец Феррандо ответил его преподобию, что Шрам готов был дать показания задолго до злосчастного происшествия, в особенности потому, что он, как истинный католик, прекрасно видел, что некоторые из его собратьев по крови, но не по вере, снова вернулись к старому закону после того, как их простили. А этого он, как добрый христианин, не мог терпеть. Инквизитор испытывал заведомую антипатию к отцу Феррандо. Ему никогда не нравился этот иезуит-недомерок, который безуспешно пытался добиться его расположения, исповедуя кого ни попадя. «Тобой, наглец, движет не самоотверженное рвение, – думал Фермозино, – ты жаждешь получить место ректора. Провалиться мне на этом месте, коли это не так…»