Вот что видел я во время видения, и это так же верно, как то, что меня зовут Бенет и что я – епископ Майорки, грешник, сотворивший множество грехов и грешивший всеми частями своего тела, особливо же теми, что прозываются срамными. И я сознаюсь в сих грехах, и раскаиваюсь, и хочу, чтобы созналась и раскаялась также и Беатриу Мас по прозвищу Хромоножка, шлюха из борделя, с каковой я десять лет имел плотские сношения.

I

Утро застало их бодрствующими. Для них этот рассвет был кисло-сладким на вкус. Многие всю ночь трудились и молились. Тишайшими голосами, сидя по домам, затянули псалмы хвалы и благодарения. Раскопали алфабии[112], обшарили свои тайники да сундуки и извлекли из них все, что могло пригодиться: деньги, золото, драгоценности. Женщины заготовили мешочки и кармашки, пришили к юбкам плотные подкладки. Замесили тесто, поставили печь, дали подойти пирогам. Но, заслышав колокол Святого Илии, отложили шитье, загасили огонь в очаге, закрыли мастерские и обрядились в лучшие платья.

И вот уже окропляются они святой водой и встают по всем правилам к мессе. По всей церкви разошлись и выказывают такое же благочестие, как и остальные.

После мессы они вернулись в Сежель и в Аржентерию, но никто не переоделся. Так, в дорогих праздничных нарядах, и отправились прогуляться. Женщины прихватили узелки с хлебом и провизией, решив не упускать погожего дня – ясного дня с небосклоном в сиянии славы – и пообедать на берегу моря, полюбоваться весной, обманувшей календарь и на две недели раньше манящей сладостным теплом. Но вышли они не общей толпой. Подались небольшими группами, кто с семейством, кто в одиночку. Все шли как обычно. Приветствовали знакомых, низко кланялись важным сеньорам и даже прикладывались к чистейшему аметистовому перстню епископа, ежели случилось кому из них столкнуться с ним у Ла Портельи, когда тот возвращался в свой дворец. А епископ их благословлял и гладил по головке детей, к нему подходивших. Дети шли вместе с женщинами, скакали, кричали. Они были умыты, аккуратно причесаны. Когда они приблизились к Орт дел Рей, мужчины пропустили их вперед. Здесь все собрались вместе. После того как миновали Порта дел Мар, мужчины пошли впереди, совещаясь, где бы расположиться, чтобы немного отдохнуть, и гадая, кого встретят на берегу. Несколько стариков отстали, брели позади, прихрамывая, но все же шли, стараясь из последних сил поспеть за остальными. Они дорого заплатили – и деньгами, и, пуще того, увещеваньями – чтобы их взяли с собой, и кое-кто из них все никак не мог поверить, что наконец-то час пробил. Они шли нагруженные. Несли с собой все, рассовав по мешочкам, подшитым к рубашкам, прикрыв потолстевшее тело жилетками, спрятав в складках широких штанов свои самые ценные товары.

На скалистом берегу, в Рибе, первые из прибывших выбрали лучшие места, расстелили скатерти и приготовились спокойно перекусить: труита[113], кокаррой[114] и, конечно, лепешки. Но далеко не все хотят подкрепиться. Есть целые семьи, в которых никому кусок не лезет в горло. Они в тревоге смотрят в сторону Порто Пи, на английский корабль – темную шебеку, выкрашенную зеленой и черной краской, которая не раз бросала якорь в порту. Они всматриваются в город, теснящийся слева на берегу, отливающий золотом камня Сантаньи[115], в город, который руслом реки разрезан на два ломтя, над которым возвышаются, как стражи, колокольни, который защищен толстыми стенами и бастионами. Город, враждебный им, отвергший, выгнавший их, но все же – свой. Город их отцов, отцов их отцов, прадедов, прапрадедов и еще дальше, еще глубже: город, куда прибыли, едва основалась диаспора, их самые далекие предки. Им с детства знакомы все его камни, все его стены. Они с закрытыми глазами пройдут – не заблудятся по всем его улицам, наизусть помнят все зазубрины, все трещины, все пятна на стенах его домов. Они привыкли ко вкусу овощей из его садов, к его ветру, порой до того сильному, что он сметает все на своем пути, к его летним засухам и к бешеным грозам гневливым сентябрем, и к той буре, что заставляет реку выйти из берегов и увлечь в своем потоке все, что попадется на пути. Раздутые, вспученные тела носит по бухте на следующее утро после несчастья, и через день, и через два, предвещая неизбежную чуму – худшее изо всех зол на земле, в котором всегда обвиняли их и только их… Да, многие сограждане обвиняли их в том, что это они призывают им на голову наводнения, бури и ливни, которые низвергаются мутными разрушительными потоками. Как будто бы их дальние предки, мстившие за насильное крещение, вдруг обрели могущество Яхве, единственного Бога на земле и на небесах, способного наслать грозу или остановить солнце.

И вот этот город остается позади. И колокольня Святой Евлалии, и Сежель, и Аржентериа с их улочками. Людьми улиц называли их остальные горожане. В некоторых из домов не осталось никого. Но в столовых еще стоит грязная посуда, дожидаясь служанки, которая, придя вечером, сильно удивится. Та самая служанка из христиан, от которой они все скрывали и делали вид, будто читают молитвы во славу Христу и едят сало… Вот наконец и закончен этот фарс. Хватит лицедейства. Им надоело ломать комедию. Они уходят. Убегают. Удирают. Они знают, что нарушают закон, запрещающий им покидать эту землю. Знают, что, если их поймают, они поплатятся жизнью. Но, если останутся, жизни все равно не будет. С тех пор как умер Шрам, с тех пор как перед его смертью отец Феррандо не отходил от него ни на час ни днем ни ночью, дела пошли плохо. Вот-вот начнутся процессы. Вот-вот алгутзир с угрозами застучит к ним в двери, а то и без малейшей жалости взломает их. Уже готовы у него палачи, уже наточены топоры. Он постучит на рассвете, в недобрый час, чтобы покрепче испугать их, чтобы они посильнее струсили. Он грубо прикажет одеться, и сон мигом слетит с их полузакрытых век. Им уже слышатся железный лязг засовов, крики и плач детей. Алгутзир всадит им в бока шпоры, кнутом погонит, как скот, в Черный Дом, в Дом Тьмы, где с них живьем сдерут шкуру, а может и живьем сожгут.

Они покидают город. Уезжают, но не предают веры. Однажды наши дети и дети наших детей вернутся сюда за тем, что принадлежит нам, за тем, что мы оставили, что не смогли продать, дабы не возбуждать подозрений. Наши дома, наши лавки, наши мастерские. Наши инструменты, мебель, платье. Они закрыли дверь и унесли с собой ключ. Они не имеют права его потерять, также как и бумаги, свидетельства нотариуса, что подтверждают права на их владения, – пусть все их добро и конфискуют, едва обнаружат, что дома пусты, пусть их чучела сожгут! Никогда, никогда больше мы не увидим тебя, родная земля, родная мачеха наша, но только не мать, коли вспомнить, что ты нам послала и чего не додала. Мы обогревались пеплом, насыщались гадами, утоляли жажду отравленной водой… Они рассказывают друг другу забавные случаи из жизни. Говорят о чем угодно, только бы говорить, только бы отогнать тревогу и страх перед путешествием, перед морем, с которым знакомы лишь немногие, перед нападением пиратов, перед бурями, в которых гибнут корабли. Они говорят о погоде – сегодня это так важно, о чересчур спокойном море, что им не на руку, ведь не было ни дуновения, а без порывов ветра паруса не надуешь.