– Не мертвыми. Умирающими.

– То есть околосмертными переживаниями? Левитация, световые туннели и тому подобное?

– Это все симптомы кислородного голодания, – отрезал Уэскотт. – В основном бессмысленные. Мы копаем глубже.

– С какой целью?

– Ряд базовых закономерностей легче зафиксировать, когда прочие функции мозга уже отключились.

– Какие закономерности? О чем они говорят вам?

«Они говорят мне о том, что существует лишь один вид смерти, Мосби. Неважно, что нас убивает – старость, насилие или болезнь; перед тем как сыграть в ящик, мы все поем одну и ту же чертову песню. Для этого необязательно даже быть человеком – если у тебя есть неокортекс[46], добро пожаловать в клуб.

И знаешь что, Мосби? Мы уже почти научились считывать с листа слова песни. Загляни ко мне лично, скажем, через месяц, и я смогу устроить тебе предпросмотр твоих последних мыслей. Я дам тебе сенсацию десятилетия».

– Доктор Уэскотт? Он моргнул.

– Что, прости?

– Какие закономерности? О чем они говорят вам?

– А ты как думаешь? – спросил Уэскотт и снова начал отсчет.

– Я думаю, вы наблюдаете за умирающими людьми, – ответила программа, – и фотографируете их. Зачем, я не знаю. Но мне кажется, нашим подписчикам это будет интересно.

Несколько секунд Уэскотт хранил молчание.

– Какой у тебя номер версии? – произнес он наконец.

– Шесть точка пять.

– Только что выпустили, да?

– Пятнадцатого апреля, – призналась программа.

– Ты лучше, чем шесть точка четыре.

– Мы постоянно совершенствуемся.

Сзади открылась дверь.

– Стоп, – приказал он.

– Остановить программу или т-только поставить на паузу? – поинтересовался из куба голос Кэрол.

– На паузу.

Уэскотт уставился на компьютер. Перемена в голосе Кэрол смутно раздражала. «А им там не бывает тесно?»

– Ты это слышишь? – спросила Линн у него из-за спины.

Уэскотт повернулся на кресле. Она снимала туфли у входной двери.

– Ты про что?

Она подошла к нему.

– Как ее голос иногда… прерывается. Он нахмурился.

– Как будто ей было больно во время записи, – продолжила Линн. – Может, ей тогда еще даже диагноз не поставили. Но, когда она программировала машину, та все уловила. Разве ты раньше этого не замечал? Все эти годы?

Уэскотт ничего не ответил. Линн положила руки ему на плечи.

– Ты не думаешь, что можно бы уже поменять личность у этой штуковины? – тихо проговорила она.

– Линн, это не личность.

– Я знаю. Просто алгоритм распознавания речевых моделей. Ты это все время повторяешь.

– Слушай, я не понимаю, с чего ты так беспокоишься. Тебе ничто не угрожает.

– Я не это имела…

– Одиннадцать лет назад она немного пообщалась с программой. И та переняла ее речевые модели. Это не она. Я знаю. Это всего лишь древняя операционная система, которая давным-давно устарела.

– Расс…

– Вшивая программка, которую мне прислал Мосби, и то в десять раз сложнее. А ведь можно сходить в магазин и купить симулятор психики, который и ее заткнет за пояс. Но у меня ничего другого не осталось, ясно тебе? Оставь мне хотя бы право самому решать, в какой форме вспоминать о ней.

Она отстранилась от него.

– Расс, я вовсе не хочу с тобой ссориться.

– Я рад. – Он повернулся к компьютеру – Продолжить.

– Пауза, – скомандовала Линн. Компьютер безмолвно ждал.

Сделав медленный вдох, Уэскотт развернулся обратно.

– Я тебе не пациент, Линн. – Слова звучали сдержанно, без интонации. – Если не можешь оставить работу за порогом, то практикуйся хотя бы на ком-нибудь другом, ладно?

– Расс…

Она замолчала. Уэскотт – само бесстрастие – смотрел ей в глаза.

– Хорошо, Расс. До скорого.

Линн направилась к двери. Он отметил в ее движениях контролируемую скованность. Когда она потянулась к туфлям, ему представилось, как прерывисто сокращаются нити актомиозина в мышцах.

«Убегает, – в изумлении подумал он. – Из-за моих слов. Я произвожу звуковые волны, и в ее мозгу, как рассеянная молния, вспыхивают миллионы нейронов. Сколько операций совершается там в секунду? Сколько переключателей разомкнется, сомкнется, сменит маршрут, прежде чем какая-то доля этого электричества пробежит к ее пальцам, и рука повернет дверную ручку?»

Он смотрел, как этот замысловатый механизм закрывает за собой дверь.

«Ушла. Я снова победил».

Уэскотт наблюдал, как Хэмилтон пристегивает обезьяну ремнями к столу и прикрепляет к ее выбритому черепу электроды. Шимпанзе привык к этой процедуре; его и раньше подвергали подобным непотребствам, но после он всегда оставался в добром здравии и хорошем настроении. У него не было причин ожидать чего-то иного и в этот раз.

Когда Хэмилтон, более крупный примат, закрепил ремешки, мелкий вдруг напрягся и зашипел.

Уэскотт взглянул на соседний монитор.

– Черт, он нервничает. – Осцилограмма мозговой коры, обычно вялая, выписывала по экрану эпилептические спазмы. – Пока не успокоится, начинать нельзя. Если не успокоится. Вот зараза. Так всю запись можно запороть.

Хэмилтон затянул один из фиксаторов немного туже. Шимпанзе, вплотную прижатый к столу, еще разок шевельнулся и вдруг обмяк.

Уэскотт снова уставился на монитор.

– Отлично, расслабляется. Начинаем шоу, Пит; твой выход примерно через тридцать секунд.

Хэмилтон продемонстрировал шприц:

– Все готово.

– Хорошо, фиксируем исходные параметры… все, пора. Коли, как будешь готов.

Игла вонзилась в плоть. Уэскотт подумал, до чего же существо на столе далеко от человека: маленькое, волосатое, ноги – кривые, руки – длинные, обезьяньи. «Машина. И не более того. Ионы калия, скачущие по сверхкомпактному телефонному коммутатору».

Но глаза, когда он утратил бдительность и посмотрел в них, встретили его ответным взглядом.

– Энцефалограмма среднего мозга пойдет через пятьдесят секунд, – истолковал увиденное Уэскотт. – Плюс-минус десять.

– Понял, – отозвался Хэмилтон. – Сейчас он летит по туннелю.

«Всего лишь машина, у которой заканчивается топливо. Несколько нервов еще искрят, и система думает, что видит свет, ощущает движение…»