— Некорректное шоу, — прокомментировала я. — Но, несмотря на это, данная мысль заслуживает внимания.

— Слишком много телевизионных конкурсов, игровых и реалити-шоу, чтобы уследить за всеми, — сказал он. На секунду остановился. — Особенно реалити-шоу. Ты смотришь какие-нибудь?

— Не будем начинать. — Я закатила глаза. — Посмотрела только одно, британское, и не сумела понять идею. Но я слышала, что американские шоу намного хуже. Конечно, британцы смотрят на американское ТВ сверху вниз, и они единственные, кто поставил оперу о Джерри Спрингере! Чрезвычайно унизительно. А то шоу, в котором группа женщин соперничает из-за парня, который безмолвен, как скала, а они уверены, что он миллионер? Или еще одно, где кучка парней добиваются женщин только потому, что это конкурс и их снимают? Честное слово, не понимаю, неужели люди готовы делать все, что угодно, лишь бы попасть на ТВ?

— Думаю, можно и так сказать, — отозвался Ник. Он начал кашлять.

— Ты в порядке?

— Да, мы почти пришли.

— Не страшно смотреть вниз?

— Наверное, нет.

Я повернула голову и увидела подножие холма и черный «мерседес», припаркованный на противоположной стороне улицы.

— Что подумает Себастьян? — Я притворилась смущенной. — Не наябедничает твоему боссу?

— Ну, только если я дам ему настоящий повод для разговоров.

Ник остановился на последней ступеньке и осторожно опустил меня, поставив мои босые ноги на носки собственных ботинок. Пошатнувшись, я схватилась за него, обхватив руками за талию.

— Не беспокойся, я не позволю твоим ногам коснуться земли, — прошептал он, взяв обеими руками мое лицо. Он нагнулся, и, когда его лицо коснулось моего, я закрыла глаза и решила: будь что будет. Это был один из тех глубоких, долгих поцелуев, от которых перехватывает дыхание так, что остается только надеяться и жаждать большего.

Земля? Какая еще земля?

Так или иначе — казалось, это было значительно позже, — Ник и я спустились с последней ступени и пересекли улицу, подойдя к ожидающему нас автомобилю. Себастьян, всегда безупречный, закрыл дверцу за нами, и как только Ник назвал ему адрес отеля, приковал свои глаза к дороге. Ник и я, будто дисциплинированные подростки, сидя на противоположных сторонах заднего сиденья, украдкой бросали взгляды друг на друга, только наши руки отваживались соприкасаться. Это было долгое возвращение.

— Мне позволено спросить, что ты делаешь завтра? — задал он вопрос шепотом.

— Мне позволено ответить? — так же шепотом отозвалась я.

— Хочу увидеть тебя снова.

— Не думаю, что есть правила, запрещающие это…

— Хорошо.

— Не скрываю, что рада.

Я улыбалась — много, — пока мы ехали по погруженным в темноту бульварам Парижа и мимо пышного здания старой Оперы, которое казалось искрящимся в свете почти полной луны. Вдруг все стало выглядеть для меня иначе — насыщенным жизнью, возможностями и волшебством. Эх… С моей новой критической болезнью сердца могло показаться, что даже европейский Диснейленд полон романтики.

— Черт, совсем забыл, — сказал Ник, нарушив очарование. — Я завтра опять освобожусь поздно.

Должен пойти с боссом, чтобы развлекать клиентов, знаешь ли…

— О, конечно, — сказала я небрежно, стараясь скрыть целый состав мыслей, собиравшийся сойти с рельсов в моей голове. — Уверена, у меня тоже найдется материал для статей о моде, над которым надо поработать…

— Мы ведь можем встретиться позднее? — спросил Ник.

— Конечно… и обещаю, что больше не заставлю тебя убирать мою ванную комнату, это не будет совсем уж поздней ночью.

— Ты самая великодушная хозяйка, — ответил он.

Автомобиль заехал на стоянку перед отелем. Ник вышел из машины и обошел кругом, чтобы открыть мне дверцу.

— Думаю, — сказала я, осматривая красную дорожку, ведущую к входу в отель, — я могу без опаски пройти здесь и босиком — инъекций от столбняка не потребуется.

— А если я тебя внесу, они смогут перевести тебя в апартаменты для медового месяца.

Я вспыхнула.

— Гм-м… мило. Но ты можешь проводить меня до номера, если хочешь.

Мы вернулись той же дорогой, что и прошлой ночью, но уже гораздо меньше страдая от застенчивости. Даже строили друг другу глазки за спиной лифтера. Во время долгого марша вдоль коридора к моему номеру головокружение от алкоголя уступило место головокружению от легкомыслия — я лихорадочно пыталась сообразить, что бы такое сказать, с тревогой ожидая команды к повторению того поцелуя на лестнице. Господи, помоги мне, думала я. Господи, помоги ему.

Мы стояли у двери моего номера. Я раскачивала туфли и сумку в левой руке — нервный тик. Ник снял пиджак и перекинул через плечо, держа указательным пальцем. Одним плечом он прислонился к стене.

— Значит, мы увидимся завтра, — сказал он.

— Да, завтра, — повторила я медленно, стараясь выиграть время — еще немного времени до того, как сделаю то, что хотела сделать уже добрых полчаса. Не было действительно никакого объяснения моей логики.

Я улыбнулась. Он улыбнулся. Я прислонилась головой и плечами к стене и посмотрела на него. Я раскачивала туфли и сумку все сильнее.

Спустя минуту Ник наконец произнес с улыбкой, выгнув дугой брови:

— Ты пытаешься свести меня с ума?

— Нет, — ответила я нежно.

Он рванулся вперед. Я тоже. Выронила туфли и сумку, привстала на цыпочки (и на одну сотую секунды осознала практическое назначение каблуков) и поцеловала его. Почувствовала его теплую руку на спине под свитером. Меня бросило в жар. И я отпрыгнула.

— Я… я… мне надо немного поспать, — пробормотала я, заикаясь. — Тебе тоже надо выспаться. Увидимся завтра.

Ник выглядел немного сбитым с толку, но улыбнулся, провел пальцами по моим волосам и задержал руку чуть дольше, прежде чем отпустить меня.

— Увидимся завтра, — повторил он и направился к лифту.

Я действительно не теряла рассудка — это только мои нервы. Было что-то неконтролируемое в этом тепле — скорее жаре, — который я ощутила, когда он поцеловал меня. Вроде как взять крутое пике в самолете между двумя горными вершинами, а в самый последний момент взмыть вверх. Или прыгнуть в океан, не умея плавать. Вероятно, последнее было самым лучшим сравнением. Я не умела плавать, и спасательного жилета у меня не было.

Первое, что я сделала в номере, — пошла прямо к шкатулке, стоящей на ночном столике рядом с кроватью. Под колье (я всегда надеялась, что выгравированные вдохновенные слова на санскрите благотворным образом отражаются на мне) и жемчугом, который бабушка проиграла мне, когда мне было восемнадцать, и студенческим кольцом (которое я никогда не надевала, но всюду возила с собой, считая более транспортабельным, чем диплом) лежало письмо, почтовая бумага пожелтела от времени, постоянного таскания с собой и слез. С тех пор как я получила его два года назад, я читала его и перечитывала, должно быть, раз сто. И каждый раз опять и опять возвращалась к нему. Можете считать меня мазохисткой.