«Вы заблуждаетесь — ещё как отдадут. Перемены? Хм, всё то же вокруг. Всё на своих местах, даже не волнуюсь. Что вас — не знаю, меня — это радует. Думал, Горбач — дурак… Не дурак. Главное соблюдено: по сути, им дали… А дали, легко и заберут, не пикнешь. Приплыло-уплыло, не твоё — даром».

«Как-то вы больно мрачно. Я, например, ощущаю необратимость. Радостную даже необратимость».

«Эх, и не жалко ж вам дельфинов, Олег Иваныч».

«В вашей мысли, конечно, есть свой скелет. Тут не поспоришь, тут у меня тупик, развилка… Ну, а как же быть…?»

«А вы мичмана Растёбина спросите. Он знает».

«…Шутите? При всем уважении к молодости… такое знать».

«Разбудите, разбудите, нам с ним всё равно наверх вместе».

Никита уже не спал, хоть рентгенолог и пытался его робко щипать по просьбе Лебедева, — на фамилии своей вернулся.

— Мичман, вам в Германии понравилось? — сердечная лебедевская улыбка.

Никита сел, обхватив колени. К чему он о Германии?

— Понравилось, а что?

— Вот вам примерно ответ, Олег Иваныч. Тоже был-видел-знаю. Для нашей «однойшестой» — самое подходящее. Развал весь с чего пошёл? С запрета неправильных штанов. Там таких глупостей не допускали: хотите штаны — вот вам штаны. Хотите бусы? Вот бусы. Массе фантик все заменит. А хребет — прежний. Иначе не только дельфинов недосчитаемся, но и… Не пробовали дельфинятинку-то свежую, Растёбин? В Кудепсте на рынке вон продают.

Никите захотелось ответить знатоку Германии. По-позгалёвски, в его манере. Надо только представить себя большой горячей клокочущей планетой, вечно сопротивляющейся подлому Кроносу с его злыми метеоритными дождями.

Представил, как воздушный шарик себя подкачал решимостью:

— Так не прижилась хвалёная модель… Везде того… провалилась, — сказал, почувствовав, что слабо подкачал.

Лебедев одарил всепрощающей улыбкой, будто наивного несмышлёныша.

— Там — не идеальна, здесь будет в самый раз — по фигуре и на долгую носку.

— Это вряд ли. Просто людям… любому человеку…

— Что человеку?

— Человеку органична…

— Ну, ну, мичман, что органично-то? Договаривайте.

Шарик совсем сдулся, завял.

— Ваши друзья сейчас на процедурах?

— Были там.

— Одевайтесь, мичман. Проведаем друзей. Заодно подискутируем о том, что человеку органично. Одевайтесь, одевайтесь, — почти приказным тоном, не терпящим возражений.

Природоведение

Комендант шёл впереди. Топорщащийся ёжик волос, руки, обмотанные полотенцем — за спину. От прямой его, как доска, спины — осязаемый холодок презрения. У двери в физиотерапию обождал спутника. Кивнул брезгливо на ручку, словно по ней вши бегали: открывайте.

Растёбин вошел. Хохот, звон, дым коромыслом. У стола — загорелые торсы подводников вперемешку с крахмальными халатами сестричек. На позгалёвских коленях, обвив руками капитанскую лысину и болтая ножками — неприступная фурия-Катерина, кроткой голубкой. Тарелка с поленницей бычков, графин шила, «Солнцедар», консервы, пивные банки… Крышка-скорлупка барокамеры вздета, внутри — белой личинкой сопящая пьяненькая Галя.

Повышибал-таки Ян предохранители.

— Сидите, сидите, чего суетиться. Славно ж сидели, — кивает перепуганным медсестрам Лебедев.

Одёргиваясь судорожно, поправляя волосы, угнув стыдливо головы, меча друг в друга страшные взгляды, девушки пробуют садиться, но там уже — иголки; опять встают. Одна, покачиваясь, заваливается. И следом, будто веревочкой с ней повязанные, магнитятся к стульям подруги. Но на иголках — никак, даже по приказу: вновь пытаются подняться. Сначала робко, затем всё проворней цапают со стола бутылки, стаканы, банки: щас наведём, ничего не было, как надо сделаем, не было, — копошатся, кренясь и качаясь, заполошные, подраненные «шилом» бабочки-капустницы. Лебедев наблюдает за неуклюжим пьяным порханием глазами пытливого энтомолога, боясь, сморгнув, прозевать какую-нибудь интересную деталь в поведении хмельных капустниц.

Грудятся, наконец, все трое перед барокамерой, пряча кривой крахмальной изгородью спящую подругу, тупя глаза в пол. В жменях, на сгибах локотков — собранный со стола пир.

Алик потерянно плутает со вскрытой консервной банкой между конем велотренажёра и беговой дорожкой: куда бы пристроить, деть? Плюёт на этот ребус, бережно вручает жестянку Катерине. Падает на пол под конем, трагически обхватив голову.

Ян сидит, как сидел, широко развалившись, в руке банка пива. Поискал снулым прищуром тарелку-пепельницу, не нашёл.

— Только ж была, — удивленно пожимает плечами.

Пригубливает из банки, вставляет погасший окурок обратно в рот. Улыбается Лебедеву тепло:

— А что, собственно…? Ну да, таким вот образом.

— И вправду, капитан, — чего, собственно?

С наигранным благодушием комендант идёт вдоль строя сестричек, вдоль тренажёров, оглядывает масштабы бедствия; застывает перед столом.

— Извините, если не вовремя. Долго не займём… по делу. У нас с мичманом Растёбиным спор тут вышел. Вот за советом к вам.

— Спор — это всегда… — Ян кладет ногу на ногу, — в споре рождается… о чём спор-то? — говорит, охотно подыгрывая ёрническому тону Лебедева.

— Да вот, решили заспорить об органичных человеку состояниях.

— Заняться вам нечем. И что, мичман дерзнул со старшим по званию? Каков негодник.

— Мичман Растёбин у нас пожил за границей. Германская, понимаете ли, Демократическая… Там на него снизошло откровение: любому человеческому организму, говорит, будь ты немец, мордвин или папуас, органично… Что органично-то, мичман, а? Так и не родили. Жуёте.

Слово не идёт, застряло. Никита чувствует, как лёгкие вдруг сдавило: не то что на детский воздушный шарик — на слюнявый пузырь духу не хватит.

— Да чего ж вы, как в рот воды, мичман? Озвучьте мнение.

Позгалёв, хоть и в дугу, но будто смекает, о чём речь, начинает за Никиту, тоже в манере Лебедева — огородами.

— Ну, для папуаса — понятно, даже не вопрос. Папуас без — не папуас. Особенно тот, которого Миклухо-Маклай ещё не открыл. А остальным-то чего, Никит?

— И я о том же, — всплёскивает ладошкой Лебедев, — но, видимо, у товарища мичмана юношеский максимализм, искажённое представление…

— Испортили его там, в гэдээрии. Нахватался.

— Видите, мичман: капитан меня поддерживает. Прислушайтесь к умному человеку, достаточно пострадавшему от этой вашей органичной. Вон и сейчас страдает. Страдает, но не сдаётся. Борется.

— Я-то? Я — да, каждый божий день борюсь.

— Потому что правильные опасения у человека — не ровён час облик человеческий потеряет, — кому, в самом деле, охота?