— У вас, капитан, дети есть?

— Какие мои годы… Будут.

— Ну вот, в первого же ткнул…

— Все равно — чепушня.

— До чего ж упёртый Овен. Хиромантия вам — не хухры-мухры. Люди врут, ладони и звезды — никогда. Ну, дайте свою руку, дайте…

— Не дам. Дуристика всё. Чё только не придумают — «Овен»…

— Самый что ни на есть. Смотрите-ка, — обвёл всех затуманенно-сытым взглядом Майков, накалывая каждого на указательный палец, — Козерог, Овен, Рыба, Лев, Телец.

— И в чем фокус, звездарь? — спрашивал Ян.

— А разве должен быть обязательно фокус? Хорошая, говорю, компания.

Назначив каждому по зодиаку, рентгенолог взялся за пиво. Хлебал, внимательно поглядывая на Позгалёва.

Какой-то безумный дед-скарабей в осеннем плаще — не жарко ж ему — бубня под нос, бродил согбенно меж столиков, звенел шишковатой парусиновой сумкой, полной пустыми бутылками. Из дверей зала прибытия сыпанула новая партия бледно-сыроежечных отпускников с детишками. Кепки, рюкзачки, пестрые майки, визги:

— Море, море, море! А где море-то?

— Все-таки в какое время живём! — умиляясь детям, качал головой Майков, — гляньте. Другие же совсем, дру-ги-е… Что значит — время… Только вот шашлычную не надо было — «Журавушкой». Редкая дурновкусица, дикость какая-то. Тоже, кстати, время.

— Стерильно, Иваныч, только в барокамере и консервной банке, — утерся салфеткой Ян.

Демисезонный дед, дребезжа бутылками, пошаркал мимо, не переставая что-то бормотать себе под нос. Глаза-осколки злобно блистали. Расслышать Никите не удалось: тень очередного самолета накрыла пыльный, в пятнах бензина асфальт.

Новые утра, и вновь — желтушная запруда стекляхи. Даже распятая на окошках простыня ядовитым лучам не помеха. В запруде — три рыбы, уставшие от безжалостного курортного солнца, войлочной, невыветриваемой прели. Но кормят. Что-то сыплют сверху, плюс бормотуха и кино. Две рыбы вроде как попривыкли. Квадратноскулая, горбоносая рыба, вчера ещё танцевавшая на хвосте, ведёт себя на себя не похоже. Приткнувшись лбом к стёклышкам, без конца уныло курит. Ночью и утром — одна и та же в табачной завесе картина, словно и не ложился.

На автомате умываются, возят по зубам пастой «Хвойная» фабрики «Свобода». Приходит с завтраком Верочка, и Ян как будто взбадривается. Шебурша плавниками, затевает на вялых оборотах флирт. Девушка растворяется за дверью. Каптри, не притронувшись к каше, уползает в войлочно-матрасный ил, накрываясь с головой сетью апатии:

— Потише там свой ящик.

К одиннадцати Вера заглядывает вновь, собирает грязную посуду, приглашает на процедуры. Получает в ответ: «К черту! В смысле — передай мозгоклюю».

Привыкшая к позгалёвским выражениям, Вера не реагирует, топчется с жалостливым видом в дверях:

— Легко вам, а мне влетит.

Ян поднимается, костеря мозгоклюя, надевает сандалеты.

— Легко нам… легко!

Корм и кино, кино и корм, залитые «Солнцедаром». В промежутках — экскурсии: Дендрарий, Тисо-самшитовая роща, Воронцовские пещеры… Никите и Алику в принципе хватало, даже процедуры Мурзянову стали вдруг не в тягость:

— Да ладно, Ян, пару часов той канители.

А каптри от такой арестантской малины захандрил, как Мурзянов в первые санаторские дни. Дизелист с атомником поменялись местами. Капитан Позгалёв хандрит. Невозможное зрелище.

— Если тебе покувыркаться, скажи — очистим площадь, — теперь уже они подначивали атомника.

— Приспичит — я вас спрашивать не буду, — хмуро отбривал Позгалёв.

Только за рулём и оживал. Миша уже был приучен: пивной ларек в центре Хосты — смена караула: притормаживал, послушно освобождая капитану водительское место.

— Ну всё, держитесь! Любимое кино вашего шофера — «Гонки по вертикали», — стращал пассажиров Ян, заодно поддразнивая педалью газа урчащий уазик. Включив первую, аккуратно трогался. По хостинским улицам крался с предельной осторожностью, пропуская на зебрах пешеходов и по-кошачьему-плавных — от жары — собак.

Выбирались на трассу, и тут уже Ян гнал вовсю, улюлюкая и затягивая песенки. Воронцовские пещеры, не считая самовольного броска в Адлер, оказались самой дальней поездкой: верховья реки Кудепсты, местами по горному серпантину. Пару раз уазик заглох, потому как гонщик пилил в самую кручу на третьей. В пещерах было на что посмотреть: Никита ожидал увидеть какой-нибудь скальный разлом, не особо глубокую дыру; оказалась, что это — разветвлённая сеть галерей, проточенных карстовыми водами, суммарно, как поведал их экскурсовод, аж на двенадцать километров. Мощные гроты, размером с футбольное поле залы… Ян спускаться не стал, глянул в тёмный гранитный зев — и пошел к уазику, сославшись на то, что после лодок у него на эти дела клаустрофобия. Остальные, арендовав проводника и вооружившись фонариками, полезли в пещеру. Чем ниже, тем прохладней. На сводах чёрным колышущимся пеплом — потревоженные колонии летучих мышей. Что ни зал — причудливое название. «Люстровый» вполне своё оправдывал: гигантские сосульки сталактитов лезли с каменного неба, сочась в звонкой тишине жутковатой капелью.

— Первые экспедиции в 54-м году самосвал костей выгребли, — полоснул лучом по темноте проводник, молодой парень-грузин, — стоянки древних…

В здешних дворцах перволюди прятались от жары, холодов, смерчей, хищников, размножались, умирали, в общем — жили. Парень осветил одну стеночку, прошелестела крыльями мышь, и в жёлтом круге проступили полустёртые неуклюжие рисунки: силуэты зверей, фигуры охотников, копья, стрелы…

Экскурсия номер два — не менее впечатляющая: путешествие в уголок доледниковой флоры — Тисо-Самшитовую рощу. Поросшее водорослями дно морское. Здесь властвовали зеленоватый полумрак, сырость, запах древесного тлена и мхи, оберегающие главную свою драгоценность — священную тишину, не нарушаемую даже птицами. Вопреки запрету подводники облапили двухтысячелетний тис, касались листочков краснокнижной флоры и вообще бродили по экологическим тропкам, чувствуя себя немного хмельными от этого странного места. Пристроившись на мшистом бревнышке, Ян достал было сигарету. Передумал.

— Не, ну нах… такая природа.

Вышли из рощи, как всплыли на поверхность. В разломе гор, внизу, у моря, пеклась Хоста, лес впереди шумел обыденный, жаркий, и верилось едва, что за их спинами, в паре шагов, совсем иной мир — с застрявшим в непролазных ветвях и усыплённым во мхах первобытным временем.

В сочинском дендрарии царила пышная, пахучая скука:

— Понюхайте эти листочки, — предлагала гнусавая востроносая старушка-экскурсовод, — теперь эти. Какой насыщенный запах, чувствуете? У растений, как у людей, в зной обильное влагоотделение

При виде пальмы с табличкой «Эритея вооруженная» Никите вспомнилась Даша. Так и не вернул ей её «молнию»; надо бы вернуть, а заодно извиниться. Хотя за что и как, ему представлялось с трудом. Да, ты — красавица, но прости — теряю интерес, записываю во второй сорт любую, выказывающую мне хоть каплю симпатии. Такой вот кретин.