Отец обычно звонил в среду вечером между восемью и восемью пятнадцатью. За последние девять лет они виделись всего несколько раз, и в последнем случае очень давно. Но телефон в двухкомнатной квартире Маттиа никогда не звонил в другие часы и дни.

В сущности, говорить им было не о чем. Во время долгих пауз между словами повисала тишина, окружавшая каждого из них, — ни звуков телевизора или радио, ни голосов гостей, позвякивающих приборами. Мертвая, угнетающая тишина.

Маттиа представлял свою мать, слушавшую их разговор, сидя в кресле и положив руки на подлокотники. Когда они с Микелой учились в первом классе, она точно так же слушала, как они учат стихи наизусть. Он всё запоминал сразу, а Микела молчала — она ни на что не была способна.

Каждую среду, повесив трубку, Маттиа задавался вопросом: интересно, на кресле все та же обивка с оранжевыми цветами или родители заменили ее, ведь она была изношена еще тогда, когда он жил дома?

Он не мог не думать и о том, постарели ли они. Конечно, постарели, он понимал это по голосу отца — тот говорил все медленнее и труднее. В трубке слышалось его дыхание — оно стало шумным и больше походило на одышку.

Мать брала трубку только иногда и задавала всегда одни и те же ритуальные вопросы:

— Холодно? Ты поужинал? Как твои занятия?

— Здесь ужинают в семь часов, — поначалу объяснял он, а потом стал ограничиваться простым «да».

— Да, алло, — ответил он по-итальянски, потому что незачем было отвечать по-английски. Его домашний номер знали, самое большее, человек десять, и никто из них не стал бы искать его в такое время. — Это я, папа.

Запаздывание ответа было неуловимо кратким. Надо бы взять хронометр, чтобы сосчитать потом, насколько отклоняется сигнал, идущий по прямой линии длиной более тысячи километров, которая соединяет его с отцом, но каждый раз он забывал сделать это.

— Чао, папа, ты здоров? — спросил Маттиа.

— Да, а ты?

— Все в порядке… А мама?

— Она рядом.

Здесь неизменно возникала пауза, необходимая, как глоток воздуха после погружения в воду.

Маттиа поковырял указательным пальцем царапину на светлом дереве, почти в центре круглого стола. Он не мог припомнить, откуда она появилась. Может, осталась от прежних жильцов? Под лаковой поверхностью оказалась древесная стружка, которая попала ему под ноготь, не причинив боли. Каждую среду он ковырял эту царапину, углубляя ее на какую-то долю миллиметра, но ему и всей жизни не хватило бы, чтобы процарапать столешницу насквозь.

— Ну так что, видел рассвет? — спросил отец.

Маттиа улыбнулся. У них была такая игра, единственная, пожалуй. Около года назад Пьетро прочитал в какой-то газете, что рассвет на северном море — это нечто прекрасное и никак нельзя пропустить такое зрелище. Заметку он прочитал сыну по телефону.

— Ты должен непременно пойти на берег и увидеть рассвет, — посоветовал он.

С того дня время от времени он спрашивал, побывал ли сын на берегу. Маттиа неизменно отвечал, что нет, еще не был. Его будильник заведен на восемь часов семнадцать минут, а кратчайшая дорогая в университет шла не по берегу.

— Папа, я пока не видел рассвета, — признался он и в этот раз.

— Ну, так он никуда не убежит, — ответил Пьетро.

Им больше нечего было сказать друг другу. Они помолчали немного, ощущая ту взаимную привязанность, какая еще сохранилась. Их соединяли сотни километров коаксиальных кабелей, но это не имело никакого значения. Связь между Маттиа и его родителями поддерживалась чем-то иным, не имеющим названия, а может, если разобраться хорошенько, ее вообще больше не существовало.

— Так я советую, — сказал под конец Пьетро.

— Конечно.

— И постарайся не болеть.

— О'кей. Привет маме.

В трубке зазвучали короткие гудки.

День заканчивался. Маттиа рассеянно взглянул на стопку бумаг — работу, которую принес из университета. Никак не удавалось разобраться с одной проблемой — откуда бы они с Альберто ни начинали доказательство, непременно натыкались на нее. Он чувствовал, что решение близко и, если только одолеть эту невесть откуда возникшую проблему, дальше все будет так же просто, как прокатиться по полю с закрытыми глазами. Но сегодня он слишком устал, чтобы заниматься…

Маттиа прошел на кухню, наполнил кастрюльку водой из-под крана, поставил на плиту и включил газ. Он столько времени проводил в одиночестве, что нормальный человек на его месте давно бы уже сошел с ума.

В кухне он опустился на складной пластиковый стул, но не расслабился. Взглянул на лампочку под потолком. Она перегорела спустя примерно месяц после его приезда, но он так и не заменил ее. Когда нужен был свет, он зажигал его в соседней комнате.

Вздумай он уйти этим вечером из квартиры и не вернуться сюда, никто бы и не заметил следов его пребывания за долгие девять лет, если не считать груды бумаг на столе, испещренных непонятными записями. Он не привнес в обстановку ничего своего. Здесь так и оставались стандартная мебель из светлого дуба, пережившая нескольких хозяев, и пожелтевшие обои, наклеенные еще при строительстве дома.

Маттиа поднялся, налил кипяток в чашку и опустил в нее пакетик чая. Посмотрел, как темнеет вода. В полумраке конфорка светилась ярко-синим пламенем. Он убавил газ, и его шипение притихло. Потом он поднес руку к огню и, почувствовав тепло, стал медленно опускать ее, пока синий венчик не обхватил его ладонь.

И сейчас, спустя сотни, даже тысячи одинаковых дней, прожитых в университете, он хорошо помнил свой первый день здесь. Помнил, как вошел в столовую и машинально повторил действия, какие совершали другие. Помнил, как встал в очередь и, медленно продвигаясь, подошел к пластиковым подносам. Взяв один из них, он положил на него бумажную салфетку, приборы и поставил стакан. Потом, оказавшись перед синьорой в халате, которая стояла на раздаче, наугад показал на одну из трех алюминиевых мисок, понятия не имея, что в ней. Синьора что-то спросила его на своем языке, а может, на английском, но он не понял ее и опять указал на миску. Синьора повторила вопрос.

— I don't understand[8], — с трудом произнес он английские слова.

Синьора возвела глаза к небу и помахала пустой тарелкой.

— She's asking if you want a sauce[9], — сказал стоявший рядом с ним парень.

Маттиа обернулся к нему в полной растерянности.

— Я… — произнес он по-итальянски. — I don't…