В: Как вы отнеслись к его словам?

О: Сказано было легко, сэр, будто в насмешку над моим невежеством. За что я ему попенял, шутейно. Он заверил, что речь его не таит издевки, в ней только истина. «Мы, смертные, — сказал он, — закованы в тюремные железы своих чувств и оттого краткий жизненный срок пребываем в слепоте, ибо для Господа время — одна сплошная вечность, мы ж подразделяем его на прошлое, настоящее и будущее, точно пьесу». Затем обвел рукой глыбы и добавил: «Ужель тебя не восхищает, что еще до возникновенья Рима и рожденья Христа дикари, воздвигнувшие сии камни, знали нечто, чего не могут постичь даже наши Ньютоны и Лейбницы?» Далее он уподобил человечество несведущей публике, коя не подозревает, что актеры произносят вызубренный текст, и тем паче не догадывается об существованье автора и режиссера. На что я возразил: уж об Авторе, сочинившем свою священную пьесу, мы определенно знаем. Мистер Б. усмехнулся и парировал: он-де не отрицает существованье подобного Автора, но просит оставить ему право сомневаться в нашем представленье об Нем, ибо мы скорее персонажи сочиненья, кои не ведают об своей вымышленности и мнят себя вполне реальными, не понимая, что, будучи сотворенными из несовершенных слов и идей, служат совсем иным целям. В нашем воображенье мы придаем великому Автору всего сущего человеческий облик, словно королю, кто и жесток, и милостив. Однако на самом деле об нем и его целях мы знаем не больше, чем об Луне иль том свете… Знаете, мистер Аскью, я уж хотел оспорить сей выпад, в коем слышалось презренье к нашей религии, но он вдруг оборвал беседу и поманил слугу, ждавшего неподалеку. «Стакли просил сделать кое-какие измеренья, — сказал мне мистер Бартоломью. — Дело весьма нудное, не хочу злоупотреблять твоим терпеньем».

В: Стало быть, вас отшили?

О: Выходит, так, сэр. Наверное, он подумал: что-то я разговорился, найду-ка повод, чтоб помолчать.

В: Как вы считаете, что подразумевалось под великою тайной, нам неподвластной?

О: Чтоб ответить, придется забежать вперед, сэр.

В: Забегайте.

О: В тот день больше мы не виделись. Утром, минуя кромлех, я ухватился за возможность возобновить беседу и выяснить, в чем состоял секрет древних. «Они знали, что ничего не знают, — сказал мистер Б. Потом спросил: — Я отвечаю загадками?» Дабы он стал разговорчивей, я кивнул. «Мы, нынешние, — продолжил мистер Б., — испорчены своим прошлым, ученостью и историками; чем больше мы знаем о былом, тем меньше ведаем о будущем, ибо мы, как уже сказано, персонажи сочиненья, коим чужой волей предназначено быть добрыми иль злыми, счастливыми иль несчастными — кому что выпадет. Те же, кто устанавливал и обтесывал каменные глыбы, жили до начала сочиненья, в настоящем без прошлого, что нам невозможно представить. Мистер Стакли полагает, кромлех построен друидами, кои явились из Земли обетованной и с собою принесли семена христианства. Я ж уверен, что они отчасти проникли в тайну времени. Даже римские историки, заклятые враги друидов, признавали, что по полету птиц и форме печени те умели предсказать будущее. Наверняка они были способны на большее, об чем поведал бы кромлех, исхитрись кто прочесть его математические знаки. Вот зачем понадобились измеренья». Мистер Б. верил, что древние до последней страницы знали историю нашего мира. «Вот как ты назубок знаешь Мильтона» {165}, — сказал он. Я, мистер Аскью, в дорогу взял великое творенье поэта, и мистер Б. поинтересовался, что я читаю.

В: Как вы откликнулись?

О: Подивился, что те, кто умел прозреть будущее, были порабощены римлянами, а затем сгинули вообще. «Они были провидцами и наивными философами, но не могли состязаться с римлянами в военном искусстве, — сказал мистер Б., а потом добавил: — Так ведь и Христа распяли».

В: Но ведь прежде он говорил, что человек волен выбирать и менять свой путь. Почему ж теперь он утверждал обратное — мол, судьба каждого предначертана и можно лишь прочесть будущее неизменных персонажей уже сочиненной пьесы иль книги?

О: Именно об том я его и спросил, мистер Аскью. Он ответил, что мы вольны в мелочах: скажем, готовя роль, я свободен в выборе платья и облика, но в главном обязан подчиниться автору и представить задуманный им образ. Видимо, промысел Божий существует, но невозможно поверить, что Господь пребывает в каждом деянье и каждом человеке, злом и неправедном, равно как добром и достойном, и допускает, чтоб чада его безвинно претерпевали беды и муки, кои повсеместно мы наблюдаем.

В: Весьма опасный взгляд.

О: Согласен, сэр. Я лишь передаю его слова.

В: Ладно. Стало быть, вы воротились в Эймсбери.

О: Там я увидел Джонса, удившего плотву, и часок с ним посидел, ибо вечер был славный. В гостинице меня ждала записка от мистера Б., в коей он извещал, что ужинать не будет, поскольку сильно притомился и хочет пораньше лечь.

В: Как вы сие восприняли?

О: Никак, сэр, я еще не досказал. Я и сам шибко устал, а потому вскорости улегся и спал без задних ног. Кто ж знал, что спозаранку заявится Джонс с весьма странной историей? Он квартировал вместе с Диком. В полночь, даже чуть раньше — часы еще не отбили последнюю четверть, — Джонс пробудился и услыхал, что сосед его вышел из комнаты. По естественной надобности, решил он. Но тут сквозь бой часов со двора доносится шум. Джонс подходит к окну и, хоть ночь безлунная, различает три фигуры: Дик, кто ведет в поводу двух лошадей с обвязанными копытами, его хозяин и служанка. Больше никого, уверенно отвечал он на мой дотошный расспрос.

В: Все трое выехали со двора?

О: Так точно, сэр. Джонс было кинулся за мной, но приметил, что они без поклажи, и решил дождаться их возвращенья. С час бдел, но затем Морфей его одолел. С петухами продрал он глаза и видит: Дик дрыхнет как ни в чем не бывало.

В: Может, ему пригрезилось?

О: Думаю, нет, сэр. Конечно, трепло он изрядное, но передо мной изгаляться не станет, да еще по этакому поводу. Кроме того, встревожился он за нас обоих, ибо зародилось у него одно подозренье. Должен сказать, накануне к девице я присмотрелся и в россказнях о борделе напрочь разуверился. Воленс-ноленс, на театре дамочки того сорта хорошо известны. В ней же не было никакой развязности, хотя, несмотря на всю ее скромность, некая опытность сквозила. Еще я подметил, что Джонс прав насчет Дика: малый прям пожирал ее глазами. Как ни странно, подобное вниманье ее ничуть не тяготило, но вроде как даже нравилось, ибо временами она одаривала парня улыбкой. Сие показалось нарочитым, будто девица играла роль.

В: Так что за подозренье?

О: А ну как, сказал Джонс, история мистера Бартоломью и его возлюбленной доподлинна во всем, кроме одного — местоположенья юной леди? Что, ежели пару дней назад ее и впрямь держали взаперти, но только не там, где мы полагаем, а в Лондоне, где мистер Бартоломью впервые ее повстречал? Понимаете, к чему он клонил, сэр?