Давид хмуро попытался уклончиво объяснять что-то, но в присутствии Эстебана ничего не смог сказать внятно.

– У моей жены амиотрофический склероз, она не встает с постели, – произнес Эстебан. – Но прекрасно чувствует людей вокруг себя, и я точно знаю, как ей будет приятно, если вы придете.

– Ну, если ты так считаешь. А почему вы решили праздновать день рождения, удобно ли это, если человек тяжело болен?

Сильвия старалась говорить мягко, участливо. Лицо Эстебана на секунду помрачнело, затем на нем снова появилась широкая улыбка.

– Если наступает очередной день рождения, значит, человек жив, правда? И если есть опасность, что он не доживет до следующего дня рождения, тем больше смысла хорошо отпраздновать тот, что уже наступил.

Давид с Сильвией остановились. Сердце похолодело. Оба не знали, что сказать.

– Если ты действительно считаешь, что мы придемся ко двору… нас ведь не знают… – наконец промолвила Сильвия, – мы с удовольствием поучаствуем в празднике.

– Ну и хорошо, это по-нашему. Надеюсь, вы как следует проголодаетесь, потому что еды всегда бывает очень много. Да вы уж поняли, наверное, как мы тут живем.

Все трое отправились в путь. Эстебан вел их по дороге на Бредагос. В одной руке он нес удобрение, в другой – лопату. Сильвия держала в руке цветок лантаны, подаренный Давидом.

Супруги поели в каком-то крохотном кафе в переулке. Зальчик, вытянутый в длину, вмещал четыре стола, стоявших вдоль стены, а вдоль другой ходил официант, разнося еду – без изысков, все местные традиционные блюда. Им рекомендовали местный паштет, состоявший, как выяснилось, из зобных желез и печени молодого ягненка, приготовленных на пару и крепко поперченных. Тушеная капуста с помидорами тоже была объеденьем. «Отпуск под знаком обжорства», – объявила Сильвия.

Давид, жуя, все думал об Эстебане и об их разговоре о гробах. Поначалу, как и Сильвия, он неприятно поразился мрачному обычаю местных жителей. Любопытство и внимание к деталям умирания и агонии, ритуалу погребения всегда казались ему нездоровыми. Мысль, что человек должен вырастить себе дерево на собственный гроб, вызывала почти отвращение. Конечно, лес для Бредагоса всегда являлся кормильцем, давая людям все необходимое – от грибов и топлива до строительного материала и древесины. Но иметь конкретное дерево, которое умрет вместе с тобой, последний раз одев тебя собою… вот это-то Давид и считал нездоровым вниманием к тому, от чего предпочел бы отвернуться.

В мире Давида смерть считалась скандалом и поражением. Люди доживали до восьмидесяти и девяноста, продолжительность жизни достигла невиданных в истории цифр. В этом мире смерть казалась либо несчастным случаем, либо отвратительным бескультурьем. Если человек погибал от сердечного приступа, все удивлялись, как же это получилось, что врачи его не спасли – ведь современная медицина творит чудеса. И никто никогда не спрашивал себя, не пришел ли тому человеку просто час умирать.

Врачи уже давно ведут страшноватую игру с Богом за продление человеческой жизни. Знают, что игра их проиграна с самого начала, но понимают, что проигрывают они со все меньшим счетом. И всерьез надеются однажды, сев с Богом в шахматы, сыграть с ним вничью.

А вот в Бредагосе к смерти, оказывается, относились как к естественному процессу. Личная смерть человека может быть еще далеко, но он принимает ее и бестрепетно обсуждает все атрибуты. День, когда придет конец, в сущности, уже назначен и не зависит от таких пустяков, как выращивание дерева на гроб. Когда бредагосец смотрит на буковую аллею, то видит не ряд будущих гробов, а мощное, полное жизни доказательство своего существования на земле. Пока шумит дерево – я жив. Они видят в дереве не смерть в будущем, а жизнь в настоящем.

– А откуда ты знал про жену Эстебана?

Давид с трудом оторвался от своих мыслей:

– Прости, что ты сказала?

– Когда Эстебан приглашал нас на день рождения жены, ты сказал, что не хочешь злоупотреблять приглашением, ведь в доме тяжелобольной.

– Да, я знал о его жене.

– Откуда?

Давид быстро прокрутил в уме события последних дней. Откуда ему известно о больной жене Эстебана? Раз Сильвия не знала, значит, он был без нее. А без нее он находился в доме Анхелы. Да, Анхела рассказала о несчастье Эстебана тогда ночью, делая ему перевязку после падения с дуба, после неудачного преследования повара. В ту самую ночь, которую Давид, по его версии, мирно спал рядом с женой.

– Кажется, какая-то женщина говорила об этом в овощной лавке, – быстро произнес он первое, что пришло в голову.

– Вот так, ни с того ни с сего, взяла и рассказала? Или ты ее расспрашивал?

– Перед входом я встретил Эстебана и помог ему перетащить в лавку ящики с овощами. Он ушел, а женщина сообщила о болезни его жены. Восхищалась, как он держится. – Давид украдкой посмотрел на жену, стараясь догадаться, поверила ли она ему. Звучало правдоподобно и частично совпадало с действительностью.

– А мне не захотел рассказать об этом?

– Зачем? Ты не спрашивала, я не придал значения. Пока он не стал нас приглашать, я и не вспомнил. А что?

– Ничего. Обычно ты последним узнаешь подобное об окружающих.

Давид промолчал. Он и так едва преодолел затруднение, отделавшись лишь легкой испариной на лбу и спине. Ложь продолжала громоздиться на другую ложь, и он уже не был уверен, что сможет удерживать эту опасную пирамиду в равновесии.

На десерт Сильвия заказала вафли с анисово-медовой начинкой. Смакуя незнакомое лакомство, Давид исподтишка разглядывал посетителей. Лица казались частью знакомыми, он должен был видеть их в таверне. За столиком в углу в одиночестве сидел мужчина в клетчатой фланелевой рубахе и брюках с защипами у пояса. Он лениво клал в рот что-то с тарелки, листая журнал. Давид не знал, что привлекло его в этом человеке – наверное, то, что он мало походил на местного жителя. Он казался не таким грубым, не таким сельским. Рука, державшая вилку, была белой и чистой, пальцы длинными, кожа гладкой. Такая рука скорее держит карандаш, чем лопату. Рассеянно уставившись на руку соседа, Давид вдруг понял, что привлекло его внимание.

У человека за угловым столиком на руке, которой он листал журнал, было шесть пальцев. Он держал вилку левой рукой, как это делают левши. Мауд был левшой. Человек читал журнал, а Давид не сводил глаз с его лица. Лет сорок, следит за собой. Ухоженная бородка, черные волнистые волосы причесаны на пробор волосок к волоску. Брови тоже черные, как борода, живые глаза, скользящие по страницам журнала. Рубаха в черно-серо-зеленую клетку заправлена в хорошо выглаженные брюки – безупречная их складка была видна Давиду, потому что мужчина сидел нога на ногу и чуть боком. Простой кожаный пояс на брюках скреплен серебряной пряжкой. Шестой палец у этого элегантного человека казался украшением, вроде кольца. Декоративный элемент без практического применения.

Давид понял, что нужно непременно заговорить с ним. Вот она, та самая счастливая случайность, в которую он сразу поверил. Ладони вспотели. Это же он! Томас Мауд! Что же ему сказать? В голову не приходило ничего, кроме банальностей.