Иван Иванович поморщился, потом, словно о чем-то догадавшись, спросил:

– А вы-то сами давно исповедовались и причащались?

– Причем тут я-то? Для меня православие – часть моей страны, истории, но не закрывать же теперь глаза на явные несоответствия, и не смешно ли при этих несоответствиях ждать каких-то чудес и спасения души? Вон, недавно, сам видел, подъезжает священник на таком джипе, какой не у каждого директора рынка есть, пузо как бочка, и продирается этим пузом между прицерковными нищими, те ему суют свои ручонки, кланяются, а тот и не поглядит на них! Все ж все видят, не слепые…

– А вы-то, молодой человек, сами давно исповедовались? – повторил Иван Иванович. – Что ж вы все за всех радеете со стороны, обвиняете, а сами без причастия годами ходите. Это же как пищу ругать не попробовав.

– Давно! – ответил Иван. – Но вы же не думаете, что я, допустим, исповедаюсь и сразу р-р-раз, и изменю свою позицию, перестану замечать факты и читать газеты?

– Да замечай ты, что хочешь, – перешел «на ты» губернатор. – Может, хотя бы вопросов глупых задавать не будешь, а может, и людей нормальных обижать перестанешь. Меня можно, я лицо подрасстрельное для общественного мнения и таких вот политтехнологов и журналистов, а вот где мне теперь толкового человека на роль главы района найти… Послушай, отец Василий, очень прошу, сделай исключение, исповедай человека, пусть утром причастится, если он хочет, конечно…

Иван Иванович махнул рукой, словно расстроенный всем этим незапланированным и неприятным разговором, троекратно облобызался с батюшкой, и пошел за церковь, где на небольшой зеленой лужайке стоял его большой полноприводный джип с водителем…

А Иван уверенной походкой пошел за батюшкой в светящийся изнутри горящими свечами храм исповедаться и показать всем, что религиозный обряд – это всего лишь религиозный обряд. И обряд этот не имеет никакого отношения к объективной оценке фактов.

Дальше с ним произошло то, от чего даже сейчас, сидя на бревне в обнимку с теть-машиным колуном, Турист чувствовал, как в груди разливается что-то странное и теплое, как спирает дыхание и, словно в храме, все окутывает запах ладана и воска.

Пока отец Василий читал молитву и ставил уже убранную «трибунку» с Евангелием в свой уголок, ноги Ивана наливались свинцом, а в голове судрожно кружили мысли о том, что говорить, в чем признаваться, за что просить прощения. Батюшка о чем-то его спросил, мягко, словно видел мысли и смятение Ивана, Иван что-то ответил. Потом он понял, что пора подходить, что нужно поцеловать Евангелие и рассказать все, за что ему было стыдно.

Тело вдруг стало совершенно чужим, непослушным, он физически ощущал его сопротивление, а хоровод мыслей в голове набирал устрашающую скорость. В этом круговороте вдруг оказалось все: страх, любопытство, непотребство, самомнение, самоуничижение, стыд, желание разрушать и заплакать, прижавшись к кому-нибудь сильному и доброму, как к маме в детстве. Он прикоснулся губами к теплому Евангелию, заставив себя усилием воли наклониться, и остался в таком положении. Надо было говорить, но челюсти будто скрутили стальной проволокой, а грудь со страшной силой сжимала металлическая арматура.

В это момент он успел удивиться тому, что абстрактные слова и безобидные ритуалы, оказывается, вызывают осязаемые ощущения, какую-то почти физическую борьбу неведомых сил внутри него самого. Иван с огромным усилием разжал челюсти, уже просто стыдясь перед священником, что пауза так затянулась, и сказал:

– Матерюсь… как сапожник. – Иван лихорадочно перебирал грехи, пытался их хоть как-то сформулировать и произнести вслух, пока рот опять не скрутило сталью. – Иногда… вот… славы захотел… Родителей бросил… Забрал его деньги без отчета…

Слова, как камни, с грохотом вываливались из его рта, словно переваливаясь через неведомую преграду, перегородку где-то на уровне гортани, голос был совершенно чужой, грубый, низкий. Вдруг батюшка что-то уточнил, что-то сказал, Иван что-то ответил и, словно плотина сломалась внутри. Слова полились вместе со слезами, он уже и не говорил, а словно через этого прозрачного батюшку без остановки, после долгой разлуки, разговаривал с кем-то вроде мамы и папы в младенчестве: любящим, сильным, теплым, родным. И можно было ничего не стесняться…

А потом была страшная гроза, ливень, всполохи в летней ночи, а Ежихин все ходил и ходил вокруг церкви под теплым дождем, счастливый и легкий, вдыхал в себя душистый воздух и радовался жизни так, как не радовался, может быть, с самого детства.

Утром после причастия, снова пытаясь хоть как-то себе объяснить причину и природу радости, заполонившей и душу и тело, отвечая на поздравления незнакомых деревенских прихожан «с причастием!» словами благодарности и улыбкой до ушей, он нечаянно узнал, что выехать из деревни в ближайшее время из-за ночного дождя невозможно…

– Эй, мечтатель! Иди давай щи хлебать! Ты бы лучше дрова так колол, как мечтаешь на бревне: мордаха счастливая, и размяк на солнышке! – звала тетя Маша с крыльца. – Ты представляешь, Вань! У Лешки-то соседа тоже постоялец, откуда не возьмись, нарисовался! Пять тысяч с барского плеча за ночевку отвалил! Повезло же ему, а у меня – ты! Ну, ничего, это его Бог наградил, что он мне дров в полцены притаранил, я ему так и заявила!

Тетя Маша по-доброму засмеялась и исчезла в избе…

* * *

Наверняка читатель уже догадался, что к Лешке, соседу тети Маши, прибился не кто иной, как Василий Сергеевич Кузнечко.

Он вышел из леса уставший и еле волочащий ноги, обнимая завернутую в мешковину китайскую саблю, по едва видимой тропе, что была когда-то проселочной дорогой между деревнями. Направление и ориентиры в виде оставшихся кое-где старых деревянных опор линии электропередачи ему показал Цапля. На прощание Семен Георгиевич настоятельно рекомендовал Кузнечко плюнуть на выборы и переехать к нему в деревню, хотя бы на лето, сунул бумажку со своим городским адресом и телефоном, по-отцовски обнял и попросил обязательно ему сообщить, пригодился ли китайский меч-кладенец или нет.

У первого же большого дома с огромным количеством дворовых построек, звуки из которых сливались в один животный оркестр, он выяснил, что ехать дальше не на чем, а до трассы пешком идти часа три по раскисшей после грозы дороге. Кузнечко достал пятитысячную бумажку и попросил еды и ночлега.

Лешка был настоящий кулак. Деньги сразу взял, а спать проводил в баньку. Зато пригласил к ужину. Хозяйка вкусно накормила гостя с хозяином, сама периодически вставая из-за стола, чтобы подойти по той или иной детской нужде к многочисленным и разнокалиберным ребятишкам.

Проснувшись утром бодрым с хорошим настроением, Кузнечко вышел из баньки и, не обнаружив нужника в поле зрения, зажал под мышкой свой заветный сверток и засеменил в конец приусадебного огорода между рядов уже цветущего картофеля к раскидистой черемухе, что росла перед хозяйским сеновалом. Не успев справить утреннюю нужду, он совершенно неожиданно заметил человека в соседнем огороде, который с тяпкой наперевес окучивал картофель. Человек показался ему очень знакомым. Консультант, приседая к земле, сделал несколько шагов к соседскому забору, словно пытаясь снизу увидеть лицо уткнувшегося в картошку человека с тяпкой. Никаких сомнений, это был Турист собственной персоной.