Мой хозяин поднялся на одну ступеньку и после долгой паузы прервал молчание:

– Кто-то вывалил содержимое ночного горшка прямо перед дверью. Фонари, по обыкновению, светят скверно, и я по неосторожности наступил. Обнаружил свою ошибку, только когда почувствовал запах. Не будешь ли ты так любезен вычистить мой сапог?

Наступило тягостное молчание. Краем глаза я заметил, что Дюлитц и его слуга с интересом наблюдают эту сцену, но мой новый хозяин вовсе не обратил на них внимания. Я умоляюще посмотрел на него, но встретил все тот же мертвый взгляд. Он терпеливо выждал, пока я встану на колени, и поставил сапог перед моим носом. Я потянул вниз рукав рубахи и обмотал им ладонь, но он отрицательно покачал головой:

– Нет. Не так.

Я сначала не понял. Только после того, как он тем же, без всякого выражения произнесенным «нет, не так» отверг мою очередную попытку, я сообразил, чего он добивается. Возражений не последовало, только когда я приблизил лицо к его вонючему сапогу и высунул язык. Он не пошевелился, не поднял ногу даже на дюйм, чтобы облегчить мою работу, а я, с трудом удерживая рвоту и обливаясь слезами, ползал вокруг его ноги. Не могу сказать, чтобы он выказывал какие-то признаки злобной радости или удовольствия, глядя на мое унижение, на мои слезы и попытки удержать очередной позыв на рвоту. Я словно бы не существовал для него. Закончив, я с трудом встал. Голова моя так долго была внизу, что произошло отлитие крови, и я чуть не упал от внезапного головокружения.

– Я имел в виду другой сапог, – по-прежнему без всякого выражения произнес он.

И только когда я вылизал и второй сапог, он показал мне на дверь.

В переулке стоял большой дилижанс, запряженный привязанными к чугунному грибу коновязи четырьмя лошадьми. Окна задернуты кожаными занавесками. Кучер как раз вешал на шею лошади торбу с овсом.

Человек, скупивший мои векселя, знаком показал, чтобы я залез в экипаж и коротко бросил вознице:

– Назад.

– Сразу назад? Долгий путь, господин. Пожелаете остановиться для ночевки?

– Никаких ночевок, никаких постоялых дворов. Назад. Кучер пробормотал что-то нечленораздельное и полез на козлы. Я услышал только звон передаваемых из рук в руки монет. Мой хозяин уселся напротив меня, кучер щелкнул языком, и дилижанс двинулся в путь. Я понял только, что мы миновали мост и едем по Корабельной набережной.

Я не спал, но и не бодрствовал. Мы проезжали места, казавшиеся мне знакомыми по странным видениям на холме. В канавах пенилась кровь, весь Стокгольм превратился в охотничьи угодья, где господа могут удовлетворить свои тайные желания, убивая все, к чему ни прикоснутся. Внезапно я увидел Рикарда Сильвана: он стоял, прислонившись к стене в квартале, куда приходят торговать своим телом мальчики и молодые мужчины. Он меня не заметил. Но в глазах его не было ничего из того, что я видел чуть не каждый день: ни лукавого блеска, ни радости жизни, ни бурлящего энтузиазма по случаю очередной хитроумной выдумки. Это были не его глаза. Все, что осталось, – два бездонных колодца отчаяния. Взгляд мертвого человека – человека, в котором давно погасла искра жизни, но не осознающее себя тело продолжает двигаться, не понимая, куда и зачем, сердце по заведенной привычке продолжает качать кровь, а меха легких – воздух, которым уже не нужен.

Я застонал от бессилия и тоски.

Через час мы подъехали к северной таможне. Извозчик остановился у будки, под перегороженным шлагбаумом сводчатым порталом, достаточно высоким, чтобы пропускать даже большие экипажи вроде нашего.

Подошел заспанный таможенник с фонарем.

– Доброй ночи, – сказал он невнятно и с трудом сдержал зевок. – Поздновато едете. Попрошу проездной паспорт.

Мой хозяин достал из внутреннего кармана документ. У меня, как ты сама понимаешь, дорогая сестра, никакого паспорта не было. У меня его никогда не было, даже когда я пришел в этот город. Наплел что-то и с тех пор даже близко к таможням подходить не решался. Поскольку я сидел молча и не делал никаких попыток предъявить какой-то документ, таможенник наверняка решил, что этот господин – мой опекун, и обратился не ко мне, а к нему:

– А молодой господин?

Мой хозяин посмотрел ему в глаза и тем же бесцветным голосом произнес:

– Назовите мне ваше имя. И, кстати, имя вашего начальника.

– Мое имя Юхан Улуф Карлссон, а начальника зовут Андерс Фрис.

– Неужели Юхан Улуф не видит, что я один в дилижансе? Здесь никого больше нет.

Таможенник не выдержал и отвел глаза. Побледнел, потом лицо его покрылось красными пятнами. Он искоса посмотрел на меня, и у меня заледенела кровь в жилах: столько сострадания и искренней жалости было в его взгляде. Не говоря ни слова, он вернул паспорт, поднял шлагбаум и постучал ладонью по кабине дилижанса – знак кучеру, что тот может продолжать путь.

Я не сразу понял, что поразило и испугало меня более всего, а когда сообразил, мне стало и вовсе нехорошо. В реплике моего повелителя не было и намека на ложь. Он и в самом деле был уверен, что никого, кроме него самого, в кабине дилижанса нет. Я для него – пустое место. Никто. И что он будет со мной делать? Эта загадка превосходила мои умственные способности, но дурные предчувствия охватили меня с такой силой, как никогда раньше. Даже в искалеченной войной Карлскруне смерть была не так страшна, потому что она узнаваема, потому что война – игра, и всегда есть надежда, что кости выпадут в благоприятной комбинации.

Дилижанс мерно покачивался в летней ночи, и меня, как я ни старался сохранить ясное сознание, начало клонить в сон. В конце концов я задремал, и один бог ведает, сколько времени прошло, прежде чем карету сильно тряхнуло и я проснулся. Ты, любимая моя сестра, никогда не покидала город, никогда не оказывалась ночью далее, чем в двух шагах от зажженной лучины и печи с раскаленными углями. Здесь, далеко от города, царит такой мрак, что ты даже и представить не можешь. Звезды на небе – единственный светлый пункт, но все остальное – аморфная, грозная масса. Иногда с трудом удается различить силуэты высоченных сосен и елей, выстроившихся вдоль дороги бесконечными рядами.

Он не шевелился, но и не спал. Смотрел в окно теми же пустыми глазами, и казалось, во всем мире нет ничего, что могло бы привлечь его внимание.

Должно быть, мы ехали всю ночь по той же колее, потому что, когда я проснулся, чуть не упав со скамьи при внезапной остановке, было уже светло. Светло, но пасмурно, вчерашней жары как ни бывало. Мой повелитель сидел напротив, прямо и неподвижно, точно усталость ему не знакома. Он молча открыл дверцу и выскочил на траву. Я последовал за ним.

– Есть здесь конюшня, где я бы мог вымыть своих жеребчиков? – спросил кучер. – И сеновал, чтобы вздремнуть немного?

– Здесь нет ничего ни для тебя, ни для твоих лошадей, – с прежним безразличием ответил хозяин, достал из кошелька монету и отдал кучеру.