Гарольд все шел и шел на север, по направлению к Глостерширу, и его шаги порой были так легки, что давались без всяких усилий. Он даже забывал о том, как поднимать или опускать то правую, то левую ногу. Ходьба и все его тело были естественным продолжением уверенности, что Куини может выжить благодаря ему. В эти дни Гарольд преодолевал подъемы на холмы практически без труда; он предположил, что окреп физически.

Увиденное порой необычайно увлекало его; Гарольд пытался подыскивать наиболее точные эпитеты, чтобы передавать каждое изменение ландшафта, но бывало, что описания, как и его эпизодические попутчики, беспорядочно смешивались в голове. Хотя выпадали и такие дни, когда Гарольд не отдавал себе отчета ни в том, кто он, ни зачем он идет, ни куда. Он вообще ни о чем не думал, во всяком случае, в той мере, чтобы облекать мысли в слова. Он просто был. Плечами ощущал солнечное тепло, смотрел на бесшумное парение пустельги, отрывая пятку от земли, переносил с нее вес на подушечки пальцев, все снова и снова, и в этом заключалась суть.

Только ночи доставляли Гарольду неудобства. Он по-прежнему выбирал недорогие гостиницы, но их интерьеры вставали невидимой преградой между ним и его целью. Гарольд интуитивно стремился некой своей частью остаться снаружи. Шторы, обои, гравюры в рамочках, подобранные под цвет личные и банные полотенца — все эти предметы представлялись ему чрезмерными и бессмысленными. Гарольд открывал настежь окна, чтобы и ночью ощущать присутствие неба и воздуха, но спал все равно плохо. Его все больше одолевали образы прошлого или механические грезы ходьбы. Просыпаясь до рассвета, он смотрел в окно на луну и чувствовал себя в западне. На заре он уже расплачивался у портье по кредитке и снова пускался в путь.

Его сопровождал восход солнца, и Гарольд с замиранием сердца любовался яркими сполохами неба, постепенно выцветавшего до однотонной голубизны. Утром он словно заставал абсолютно иную интерпретацию грядущего дня, донельзя чуждую всякой банальности. И ему очень хотелось пересказать это Морин.

Вопрос, когда и как он доберется до Берика, отошел на второй план; Гарольд знал, что Куини его ждет, так же ясно, как видел собственную тень. Это давало ему право с удовольствием воображать свое прибытие и залитый солнцем стул Куини у окна. То-то они наговорятся! Обо всем, что бывало прежде. Гарольд напомнит ей, как однажды по дороге домой Куини вынула из сумки батончик «Марс».

«Так я совсем растолстею», — заметил он.

«Вы? Да у вас только кожа да кости!» — Она рассмеялась.

Возникла странная недоговоренность, но не из разряда неловких или неприятных, и именно она положила начало перемене в их отношениях. Гарольд понял, что Куини выделяет его среди всех — в положительном смысле. С того момента она каждый день приносила ему какое-нибудь лакомство, и они стали называть друг друга по имени. Во время поездок они непринужденно болтали. Однажды по дороге они завернули в «Поваренок»[19]и, сидя заламинированным столом, вдруг обнаружили, что все темы исчерпались.

«Кто такие два воришки?» — вывела его Куини из задумчивости. Они уже успели вернуться в машину.

«Что, прости?»

«Это шутка», — пояснила она.

«Ах вот оно что… Отлично. И кто же они такие?»

«Это дамские штанишки! — Куини зажала ладонью рот, но ее так и распирало от смеха. Она оглушительно фыркнула сквозь пальцы и вся залилась краской. — Мой отец любил эту шутку».

В конце концов, Гарольду пришлось остановить машину, потому что оба помирали от хохота. Вечером за спагетти карбонара он пересказал шутку Морин и Дэвиду, но жена и сын воззрились на него с таким безучастием, что, когда он дошел до «изюминки», она получилась даже не веселой, а какой-то похабной.

Гарольд и Куини часто говорили о Дэвиде. Ему было интересно, помнит ли она до сих пор эти их беседы. У нее самой не было ни детей, ни племянников или племянниц, и она живо интересовалась успехами Дэвида в Кембридже. «Понравился ли ему город? — допытывалась она. — Много ли он завел приятелей? Увлекается ли греблей?» Гарольд заверял, что сын не теряет времени даром, хотя в действительности тот не утруждал себя ни частой перепиской, ни ответами на звонки Морин. Дэвид и словом не обмолвился им ни о приятелях, ни об учебе. О гребле он и подавно не упоминал.

Гарольд не стал рассказывать Куини о припрятанных в сарае пустых бутылках из-под водки, обнаруженных им после каникул Дэвида. Умолчал и о коричневом пакетике с анашой. Он никому не сказал о нем, даже жене. Гарольд запер их понадежнее, а потом выбросил в мусор по пути на работу.

«Вы с Морин, должно быть, очень гордитесь сыном», — не раз говорила Куини.

Снова и снова он припоминал их совместную бытность на пивоварне, хотя оба были там «белыми воронами». Помнит ли Куини барменшу-ирландку, заявившую однажды, будто она залетела от мистера Напьера, и в одночасье уволенную? Поговаривали, будто он сам подыскивал ей врача для аборта, и там не обошлось без осложнений. Был еще случай, когда один новичок, молодой агентишка, так напился, что его потом нашли привязанным к воротам пивоварни и раздетым до трусов. Мистеру Напьеру пришла в голову мысль спустить на него со двора сторожевых псов. «Вот будет потеха», — сказал он. Парень вопил благим матом, и по его ногам текли бурые струйки.

Проживая вновь тот эпизод, Гарольд почувствовал, как к горлу подкатывает тошнотворный стыд. Дэвид не ошибся насчет Напьера. И только Куини не оробела перед ним.

Он снова вспомнил ее улыбку — медлительную, словно даже жизненные радости таили в себе печальную сторону.

И снова в его ушах прозвучал ее голос: «На пивоварне что-то стряслось. Сегодня ночью».

Она пошатнулась. Или это он сам? Гарольду тогда показалось, что он вот-вот рухнет на пол. Он с удивлением взглянул на ее маленькую ручку, вцепившуюся ему в рукав и трясшую его изо всех сил. После истории со шкафом она ни разу к нему не прикасалась. Ее лицо побелело как снег.

Она спрашивала: «Ты слышишь меня? Гарольд, ведь это не шутки! Совсем не шутки. Напьер этого так не оставит!»

Тогда он видел ее в последний раз. И понял, что она обо всем догадалась.

Ему и теперь было невдомек, зачем она приняла огонь на себя, и понимала ли она, как он впоследствии жалел о содеянном. Еще один вопрос занимал его: почему она в те далекие дни не зашла к нему попрощаться? Размышляя об этом, он только качал головой и неуклонно шел дальше на север.

Ее с треском вышвырнули с работы. О пакостях Напьера судачила вся пивоварня. Он будто бы даже запустил в Куини какой-то круглой вещицей, пепельницей или, может быть, небольшим пресс-папье, едва не угодившим ей в лоб. Секретарша мистера Напьера потом разболтала нескольким агентам, что босс и раньше недолюбливал эту бухгалтершу. И еще она утверждала, что Куини твердо стояла на своем. Секретарше не удалось как следует расслышать доводы Куини, поскольку дверь в кабинет была закрыта, но мистер Напьер орал так, что суть ее слов угадать не представляло труда, в том числе некоторые реплики: «Я не понимаю, из-за чего весь этот сыр-бор. Я просто хотела помочь». «Будь она мужчиной, — сказал Гарольду один из сослуживцев, — мистер Напьер сожрал бы ее с потрохами». Гарольд сидел в тот момент в пабе в жестоком похмелье. Услышав это, он схватил стакан с двойным бренди и осушил его в один присест.