И вот уже мы встречаем Реджинальда в аэропорту, он — улыбчивый, симпатичный, никакого лишнего веса нет и в помине, он вовсе не такой, каким казался мне до приезда, когда я в ужасе просыпалась ночами, видя во сне его строгое лицо и слыша вопрос: "Отчего же все так не клеится в этом вашем хваленом агентстве?!" В самый последний момент я, можно сказать из воздуха, изыскиваю ему совершенно неизвестную мне девушку Галю, которая едва успевает обратиться в агентство и соответствует всем критериям Реджинальда, и я тут же его ей предъявляю, она говорит: "Можно попробовать", и я готова прыгать на одной ножке от радости, что есть хоть что-то положительное, о чем я могу его оповестить. Родители Реджинальда счастливо женаты уже тридцать лет, они танцуют вечерами бальные танцы в танцевальном клубе, в их доме антикварная мебель и бархатные портьеры, их дом полон любви и тепла к единственному сыну, который ищет и не находит тех же тепла и любви в рациональном американском мире, где стюардессы совсем по-разному относятся даже к первому и второму пилотам, а уж скромный авиадиспетчер у них вообще не в чести. Последняя американская девушка Реджинальда с удовольствием летала с ним каждую неделю на Багамы, когда он работал на гражданских авиалиниях, где положен бесплатный авиабилет, когда же он перешел на грузоперевозки, где бесплатного билета не полагалось, девушка сказала "good bye". И в течение следующих дней я занимаюсь Реджинальдом и Галей: меня зовут на встречу с литературными друзьями, меня зовут смотреть по телевизору интересное кино, меня зовут на кухню, если и не сготовить ужин, то хотя бы его съесть, а я или сижу на телефоне, координируя им расписание, или брожу где-то, переводя, так как Галя не говорит по-английски. Я все же не могу понять, что за человек Галя и почему, когда мы так долго плывем по туманному заливу на маленьком пароходике в Петергоф, она не задает Реджинальду никаких вопросов, в ответ на мое предложение спросить у него хоть что-нибудь, морщит лоб, напрягается, молчит, пожимает плечами, говорит: "В принципе, все ясно". Я гадаю, что же такое ей ясно, будь я на ее месте, я бы замучила Реджинальда вопросами об Америке вообще, о его работе, жизни и родителях в частности, хоть и о том, что за буква выбита у него на перстне и что она означает, интуиция снова подсказывает мне, что здесь не будет толку, но, я думаю, возможно, я слишком ношусь со своей интуицией, и понимание — это не хаос ощущений, а четкая сеть символов, и, значит, надо просто тестировать клиентов по определенным методикам.

Тем не менее, Галя звонит мне и говорит, что без знания языка ей тяжело общаться с Реджинальдом, она просит сообщить это ему как-то помягче, так как лишь накануне Реджинальд подарил ей розы и компьютерную распечатку совместной фотографии в раме с вензелями, нежно склонялся к ней в ресторане и накрывал ладонью ее ладонь. Узнав о том, что отвергнут, Реджинальд сникает, но просит организовать ему еще какую-нибудь встречу, и мы шуршим листьями по дорожкам Летнего сада и сидим в кафе еще с одной темноволосой девушкой, которая после всех пытливо заданных ей Реджинальдом вопросов решает навсегда остаться в России. Отчаявшись, Реджинальд замыкается у себя в квартире и не звонит, весь ужас в том, что через пару дней я улетаю на неделю в Турцию, куда мы собираемся уже не в первый раз, точнее, во второй, мне просто необходим отдых от компьютера, потому что полтора года я работаю, как машина для утешения, поддержки, согласования и решения проблем других людей. Я еще не знаю, как здорово будет в Турции в этом октябре, мы, как по заказу, успеем схватить последние солнечные дни, не обгорим, не перегреемся на солнце, наши окна будут на выходить в тенистый сад с видом на горы, мы будем плавать до едва видного на краю бухты желтого буйка, пляж будет малолюдным, на нем соберутся, в основном, пожилые представительницы конгресса по многоуровневому маркетингу, а однажды вечером нас поразит, что на главной улице городка с ярко освещенными витринами нас, будто дома, на Московском вокзале, окликнет очумелый от долгой дороги соотечественник с большим чемоданом, прибывший, кажется, на тот же конгресс, и спросит, а далеко ли здесь туалет.

Но пока что я мучаюсь мыслями, что делать с Реджинальдом, которому предстоит провести еще целую неделю в чужом, промозглом, неприветливом городе, я в раскаянье вспоминаю свои неоднократно повторяемые утешительные слова, что когда все плохо сначала, будет по-настоящему хорошо потом, настоящая удача не приходит сразу, ее надо заслужить, и все эти заклинания кажутся мне теперь пустым сотрясением воздуха.

Самое худшее в моей работе — это когда кто-то страдает, если я по не зависящим от меня причинам не выполняю своих обязательств или даю неверный совет, или когда женщины и мужчины, которых я рекомендую, ведут себя иначе, чем я сулила, хотя обычно я исправляю ошибки, и другие рекомендуемые мною люди уже соответствуют обещанному. Случай с Реджинальдом — особенный, это полный провал, я не могу успокоиться, думая о нем и о своем неминуемом отъезде, на меня из всех углов укоризненно смотрят его подарки — словарь идиом из книжного шкафа, компьютерная распечатка нашей фотографии в раме она до сих пор висит у нас в рабочей комнате, две баночки настоящего бразильского кофе, аромат которого наполняет дом. Дело даже и не в самих подарках, а в той радости, с которой Реджинальд смотрит, как я высвобождаю словарь идиом из множества блестящих оберток, в которые он его нарочно завернул, предвкушая мое нетерпенье, в надписи на словаре "С любовью, Реджинальд", в его искреннем любопытстве, какой сорт кофе нам больше по вкусу. В своей жизни Реджинальд учился, работал, делал карьеру, сгонял избыточный вес, но ему некуда было тратить всю ту любовь, которую он унаследовал от своих кружащихся в объятиях друг друга по танцевальному залу родителей, в целости и сохранности он привез эту любовь в Россию, чтобы подарить ее первой встречной девушке, считая, что люди здесь еще не утратили веры в приоритет моральных ценностей над материальными, а значит, каждая девушка этой любви достойна.

И я предпринимаю последнюю попытку изменить судьбу Реджинальда: я приглашаю его домой в самый день своего отъезда снова посмотреть каталоги, и он приходит, уныло сидит на диване, листает анкеты, смотрит фотографии, а я брожу вокруг, рассеянно кидая в чемодан футболки, шорты и купальники, периодически отвлекаясь и подходя к Реджинальду, рассказывая ему про разных девушек, давая адреса других агентств, других переводчиков. В результате, я забываю взять с собой маску и трубку, о которых мы будем жалеть на пляже, и, расставаясь у метро — Реджинальд отправляется к себе на квартиру, а мы — в Турцию, ни Реджинальд, ни я еще не знаем, что главное событие в его жизни уже произошло в тот самый момент, когда он потянул из пачки потрепанную уже анкету девушки Маргариты, которая совсем не в его вкусе, скорее полная, чем худая, розовощекая блондинка, а вовсе не брюнетка с узким лицом, какие ему нравятся. Более того, при встрече оказывается, что весь тот избыточный вес, который, гордясь собой, сбросил Реджинальд, кажется, перекочевал к Маргарите — она настолько же толще себя на старой фотографии, насколько нынешний Реджинальд тоньше себя прежнего. Шутка ли, перст ли судьбы, но когда мы еще летим над Европой, и Реджинальд договаривается с Маргаритой о встрече, та лежит в гриппе с сорокаградусным жаром, и все же, несмотря на сетования родственников, соглашается прийти на свидание уже на следующий день, неведомая сила подымает ее с койки, и влечет, больную, на автобус и в метро, потом она заработает себе осложнение и попадет в больницу. После встречи с ней Реджинальд в полной растерянности: все его планы и критерии рушатся — Маргарита недопустимо толста, она совсем не знает английского, и понять в разговоре ничего невозможно. Но огромные голубые глаза Маргариты смотрят на Реджинальда с радостным изумлением, ее розовые губы — как лук Купидона, у нее копна белокурых волос, которые падают ему на лицо, когда она целует его, прощаясь. Губы Маргариты обжигают его щеку, он не знает еще, что они так горячи от высокой температуры, но уже плачет дома бабушка Маргариты, прозорливо предчувствуя грядущие перемены.