— Тем более спасибо, — сказал Скаргин.

— Я рад, что вы понимаете меня.

— До сих пор вы не могли пожаловаться на непонимание. Не на мое личное, а органов следствия вообще.

— Да, но если бы вы видели, как ваш предшественник смотрел на меня! Он видел во мне потенциального преступника, убийцу! Он не говорил, но я чувствовал, и этого было достаточно.

— Однако подозрения не помешали ему рассмотреть имевшийся против вас материал объективно.

— Мне легче было бы перенести тюремное заключение, — возразил Фролов. — Открыто, в глаза высказанное обвинение — хотя бы и ошибочное — так не мучает. Меня коробило другое: не подозрение как таковое, а способ, которым оно выражалось понимаете?

— Понимаю.

— Невыносимо ожидание, которое не зависит от усилий от собственной воли, от сил, затраченных на его преодоление. Вот что важно. Смотрит на меня следователь, молчит, а в глазах его читается: «Знаю, Фролов, что ты убийца. Сейчас я тебе ничего не скажу, а вот соберу доказательства, тогда держись».

Скаргин молча слушал Фролова. Он сочувствовал ему, но понимал, что неосторожное вмешательство во время признания может толкнуть Геннадия Михайловича на новую ложь, и тогда будет трудно, невероятно трудно выйти из заколдованного круга.

— Я не боялся и не боюсь разоблачения, — продолжал Фролов. — Совесть моя чиста в главном: я не убийца! Все остальное — мелочи. И мое поведение продиктовано, как это ни странно звучит, желанием отстоять свою невиновность. Ложь во спасение — подоплека моих поступков. Не думайте, я помню, что такое презумпция невиновности, но, поверьте, она не избавляет подозреваемого от мучительных переживаний. Уж это я испытал на собственной шкуре.

Скаргин стряхнул пепел и затушил сигарету.

— Ложь в любом случае — неважный способ доказать истину, — сказал он.

— Возможно, — сказал Фролов. — Не знаю, как вели бы себя на моем месте вы, да и никому не желаю быть на моем месте. Я видел лишь такое средство защиты.

— Ложь — орудие слабых.

— Согласен, — устало сказал Фролов. — Вы правильно рассчитали силу своих слов: откровенным я могу быть в ответ на откровенность. Сейчас я расскажу вам правду, не прибавляя и не убавляя от нее ничего.

— Пора, Геннадий Михайлович, давно пора.

— Прус дал мне на хранение сберегательные книжки: одну на семнадцать тысяч рублей, вторую на двадцать два рубля. На второй раньше числилось четыре тысячи, но в ноябре прошлого года Прус снял их со счета.

Скаргин откинулся на спинку стула.

— Где вы хранили их?

— Здесь, в мастерской.

— А почему не у себя дома?

— Чтобы они всегда были под рукой. Евгений Адольфович мог потребовать книжки обратно.

— Кто знал об этом?

— Кроме нас с Евгением Адольфовичем, никто. Я никому не говорил.

— Седьмого января он приходил к вам дважды. Это как-то связано с книжками?

— Да. Первый раз он пришел днем и попросил отнести одну из них, ту, что на семнадцать тысяч, ко мне домой. А вечером зашел узнать, выполнил ли я его просьбу. Поэтому я не хотел говорить о дневном визите Пруса на следствии. И вам тоже.

— Вы отнесли сберкнижку к себе?

— Конечно.

— А вторую, с двумя рублями?

— Он попросил оставить ее в мастерской, чтобы по получении очередной пенсии было куда сделать взнос. Вечером я сказал ему, что сделал все так, как он хотел. Он остался доволен. Что произошло потом, я вам рассказывал. Он захотел остаться в мастерской, я отказал, но Евгений Адольфович стал плакать, и мне пришлось уступить.

— Чем он объяснил столь странное желание? К тому времени вы уже знали, что у него есть свой дом, родные.

— Он вообще был неразговорчив. И в тот вечер без видимой причины стал плакать и все время твердил, что его никто не любит, что он никому не нужен, что решил покончить со своими делами, со своим прошлым и начать новую жизнь…

— Ну, хорошо, а зачем он просил перенести книжку на семнадцать тысяч домой?

— Сказал, что так будет надежней.

— С какого времени они хранились у вас, Геннадий Михайлович?

— С ноября прошлого года.

— Он отдал их вам сразу после того, как внес выигрыш по денежно-вещевой лотерее в сберегательную кассу?

— Да, и после того, как снял со второй книжки четыре тысячи на свое путешествие. Он так и сказал мне.

— Почему он доверил их вам?

— Не знаю. Прус считал меня единственным человеком, который оказывает ему помощь бескорыстно.

— Но вы никогда не оставляли его в мастерской одного?

Фролов энергично возразил.

— А из каких соображений вы согласились держать книжки у себя?

— Самый трудный вопрос. Я сам не раз задавал его себе и не мог найти убедительный для постороннего ответ. Просто я не видел в этом ничего плохого. Судите сами: родственников он не признавал, вел полубродячий образ жизни — куда ему девать сберкнижки?

— Он жил в сарае. Мог спрятать там.

Фролов нахмурил брови.

— Говорите, — настоял Скаргин. — Начали, так выкладывайте до конца.

— Ладно. — Геннадий Михайлович облизнул губы. — Не хотел я подводить человека… Прус еще в ноябре сказал мне, что боится дочери. Она якобы иногда убирает в его сарайчике и может вытащить сберкнижки, получить по ним деньги, а там поминай как звали.

— Интересно, — заметил Скаргин. — Почему же он держал книжки на предъявителя?

— Это особая статья. Евгений Адольфович говорил, что лучше выбросит деньги, сожжет их, чем они после его смерти достанутся государству. «Пусть лучше перейдут к вам, — сказал он. — Я хоть буду уверен, что вы не пожалеете денег и похороните меня».

— Вы рассчитывали на это?

Фролов печально посмотрел на следователя и не ответил.

— Хорошо. Оставим это, — сказал Скаргин. — Скажите, Геннадий Михайлович, где лежали сберкнижки?

— В ящике стола.

— Прус знал?

— Знал.

— Почему же именно седьмого января он попросил вас перенести книжку с семнадцатью тысячами домой?

— Понятия не имею. Я уже