– Без тебя будет неинтересно.

– Не будет, не будет. Помнишь, как раздосадован я был, когда Гиббс так и не поставил твою песню во время «Пляжного часа»? А потом подумал я о нем, с его ваксой в волосах, и мне стало его жалко. Он просто пытается держаться за свою работу, как все прочие. Ему хотелось бы вернуть прежние времена, так как ему мерещится, что тогда все было лучше, но это не так. Просто тогда он был молодым и времена казались счастливее, потому что у него был запал. С тех пор он мало чему научился – разве что обеими руками держаться за свой страх и охранять свою территорию. Его голос доносится до тысяч людей по всему побережью, он может пустить в эфир песню, и она станет шлягером, но он не слушает и не понимает.

– Чего не понимает?

– Что голоса этого столетия поднимутся из фабрик, от рабочих людей. Они не донесутся из ночных клубов Европы, как в моем детстве. Довольно королей и королев с их вычурными коронами! Откровение явится от какого-нибудь парня из трущоб, который повидал всякое и будет знать, как об этом спеть, потому что он что-то чувствует. Гиббсу следовало посмотреть на меня и сказать себе: «Этот толстяк с пятнами машинного масла на штанах от вечно ломающегося грузовика, который он постоянно чинит, – этот человек знает что-то, чего не знаю я». Потому что, подумай он так на самом деле, оказался бы прав. Когда ищешь вдохновения, смотри на публику, которая нуждается во вдохновении. Именно эти люди кое-что знают – уж поверь мне, знают.

Чичи хотелось еще поговорить, но отец уснул и вскоре захрапел. Она осторожно поднялась с кровати и пошла закрывать окно, однако сначала высунулась наружу и поглядела на океан, освещенный луной. Луна сияла так ярко, что на мгновение девушке показалось, будто целая парусная флотилия направляется к пляжу Си-Айла, чтобы завоевать его, и на носах кораблей светятся масляные фонари. Но нет – это просто луна сверкала над водой.

Чичи затворила окно, чтобы не впускать в палату сырой воздух, и подошла к кровати, намереваясь погасить лампу, но, прежде чем нажать выключатель, поправила одеяло и посмотрела на лицо отца. Он уже не храпел и был очень бледен. Она перебежала на другую сторону кровати, надеясь, что дело просто в том, как падает свет. Девушку охватила паника. Она склонила голову на грудь отца и услышала лишь слабый стук, положила пальцы на шею – и едва нащупала вялый пульс. Выбежав в коридор, она стала громко звать на помощь.

Весь в холодном поту, Саверио проснулся в гостинице «Ричмонд Сквайр» в нескольких кварталах от отеля «Джефферсон». Он включил свет на прикроватном столике и не сразу вспомнил, в каком месте находится, в каком городе, какое нынче число, месяц и год и что ему снилось перед пробуждением.

У двери стоял его чемодан с переброшенным через него смокингом в дорожном чехле. Пиджак, брюки, носки, нижнее белье, ботинки и шляпа были аккуратно разложены в преддверии утра. Все выглядело ровно так, как он это оставил накануне вечером. Его начало трясти. Ему не нравилось быть одному.

Он вытряхнул последнюю сигарету из лежавшей на столике пачки, перекинул ноги через край кровати и чиркнул спичкой. Затем подошел к окну и толкнул раму вверх до отказа. Похоже, на улице было не меньше ста градусов по Фаренгейту, над городом дрожала влажная коралловая дымка. Саверио глубоко затянулся сигаретой, пытаясь успокоить нервы. Всходило солнце – ярко-розовый светящийся мазок за Моньюмент-авеню. В гостинице было тихо, на улицах тоже. Автобус оркестра Рода Роккаразо уехал в три часа ночи – без него.

Перемены в жизни Саверио уже начались, и он решительно настроился их принять. Одна только проблема, об одном он горько сожалел.

Саверио наспех согласился изменить свое имя. Он не хотел его менять, и полученный результат ему не нравился, казался фальшивым. От «Тони Арма» разило не то нелегальным лотерейщиком из Южной Филадельфии, не то торгующим нитками вразнос перекупщиком из швейного квартала Нью-Йорка. Саверио даже не был уверен, что Тони Арма – подходящее имя для лирического певца, хотя оно, по крайней мере, действительно вмещалось на афишу. Но туда вмещалось и «Бозо»[35], и «Бетти Буп»[36]. А еще оно вмещалось в те строчки газетной рекламы, где мелкими буквами перечислялись исполнители, и в каком-то смысле это было еще хуже.

Саверио вспомнил, как отец ему говорил, что шоу-бизнес не отстанет от него, пока не заберет все, – а теперь так и вышло. Шоу-бизнес отнял у Саверио имя и дал ему взамен что-то другое, как будто его происхождение, история и личность изначально ему не принадлежали.

Кто он теперь такой? Согласно собственноручно подписанному договору, он принадлежит оркестру Пола Годфри, но помимо этого, кто он, кроме как еще один никому не известный певец, которого можно легко заменить в любом городе, как спущенное колесо на гастрольном автобусе? Ему пришло в голову, что это просто очередной конвейер, только теперь в руках у него микрофон, а не гаечный ключ Генри Форда.

После завершения панихиды по Мариано Донателли, устроенной в церкви Святого Иосифа, дом покойного заполнился гостями с похорон. Иные прибыли из самого Олбани, другие жили по соседству. Барбара следила за тем, чтобы подносы с едой не пустовали. Люсиль собирала тарелки и уносила их на кухню, где их спешили вымыть до появления очередной группы посетителей, зашедших выразить соболезнования. Еды вышло предостаточно: все доступные кухонные поверхности были уставлены подносами и лотками с маникотти[37], тирамису, булочками, мясной нарезкой, салатами, сдобой и печеньем, приготовленными семьей Мариано или принесенными соседями.

Много говорили о судьбе. Чичи достаточно этого наслушалась, доливая в бокалы напитки и предлагая очередное блюдо. Девочки Донателли и их мать всегда были радушными хозяйками. Скорбящие покидали дом Мариано и Изотты, отведав вкусного угощенья и выпив домашнего вина. Они вспоминали Четвертое июля – всего несколько дней назад, – когда все они точно так же собрались под этим же солнцем, в этом же саду, но для праздника, не для печали. До Чичи доносились обрывки их сетований. «Мариано выглядел robusto[38]», – покачал головой один друг. «Помнишь, как он поднял тот бочонок, – сказал другой. – И еще фейерверк запускал для детишек». К ним присоединились и прочие: «Он был такой жизнерадостный. Такой молодой. Слишком молодой».

В тот день Чичи узнала значение слова «молодой». Если в день твоей смерти люди говорят, что ты умер слишком молодым, значит, таким ты и был. Больше никогда она не будет считать сорок один год старостью. Чичи пошла на кухню. Она обернула кухонным полотенцем ручку кофеварки эспрессо, стоявшей на плите, и разлила по чашечкам темную жидкость. Выглянув из кухонного окна, она понаблюдала за матерью. Окруженная подругами, та сидела за столом, затененным зонтом, а гостьи пытались вызвать у нее улыбку. Чичи видела, как Изотта вежливо делает вид, что ей смешно, слушая забавные истории о своем остроумном, искреннем, жизнерадостном муже, но дочь знала, что в этот день мать не была способна радоваться. Пройдет много времени, прежде чем Изотта снова сможет смеяться.