— Пока.

Я положил трубку. Ведь он всего несколько часов назад положил руку мне на плечо — почему же сейчас голос у него такой холодный?

Я вернулся на кухню. Мама наливала кипяток в заварочный чайник.

— Папа звонил, — сказал я.

— Да?

— Он позвал меня на ужин.

— Что ж, очень мило.

Я пожал плечами:

— Вы с ним этим летом вообще разговаривали?

— Нет, только с его адвокатом. — Она поставила чайник на стол и села.

— И что сказал адвокат?

— Ну… Это насчет дома — как его делить. Мы все никак не договоримся. Но тебе об этом думать незачем.

— Незачем? Я же думаю об этом, потому что сам хочу. — Я поддел лопаткой со сковороды сосиски, картошку и лук и переложил еду на тарелку.

— Я к тому, что это не твоя забота, — сказала она.

— Это уже много лет моя забота, — возразил я. — Мне было семь лет, когда это стало моей заботой. Так что ничего нового для меня тут нет. И проблем никаких тоже. — Я наколол на вилку кусок изогнувшейся на раскаленной сковороде сосиски, поднес ее ко рту и вонзил в нее зубы.

— Но если все и дальше так пойдет, как оно идет, с деньгами у нас с тобой будет не очень. На тебя папа платит алименты. И я поначалу думала, что ты сможешь сам тратить из них столько, сколько потребуется. Но если я решу выкупить его долю в этом доме, то денег у меня останется впритык.

— Ничего страшного, — успокоил ее я, — это всего лишь деньги. В жизни они не главное.

— Ты прав, — она улыбнулась, — это хорошая установка.

Ингве с Арвидом приехали около десяти. Арвид лишь заглянул поздороваться и сразу же уехал, а Ингве потащил чемодан и здоровенную сумку в свою комнату, где за три года, пока мы тут жили, практически не бывал.

— Ты же не завтра уезжаешь? — спросил я, когда он опять спустился вниз.

— Нет, — он покачал головой, — самолет послезавтра. Хотя тоже не факт. Если повезет — то улечу.

Мы прошли в гостиную. Я уселся в плетеное кресло, а Ингве — на диван, рядом с мамой. За окном промелькнули две летучие мыши, слились с чернотой холмов на другом берегу реки и вновь появились на светлом небе. Ингве налил себе кофе из термоса.

— Ну что ж, — сказал он, — подведем итоги.

Все детство мы сидели вот так, втроем, и болтали, и к этому я привык, но сейчас в доме не было папы, и разница была громадной. Он больше не мог в любой момент появиться на пороге, заставляя нас следить за тем, что мы говорим и делаем, и это все меняло.

Мы и прежде болтали обо всем на свете, но о папе — ни слова, никогда. Такое у нас было неписаное правило.

Прежде я об этом не думал.

Но болтать о папе было нельзя, немыслимо.

Почему?

Возможно, причиной тому была привязанность к нему. А возможно, страх, что меня услышат. Что бы ни происходило в течение дня, как бы меня ни выводили из себя — я никогда не обсуждал этого с ними. С Ингве наедине, да, но когда мы сидели вот так втроем — ни разу.

А теперь словно плотину прорвало, и в пробой хлынула вода, стремительно заливая долину, заполняя ее и вытесняя все остальное.

Заговорил о нем Ингве, и вскоре мы все уже сидели и вспоминали один случай за другим. Ингве рассказал, как однажды, когда «Б-Макс» только открылся, папа, снабдив Ингве списком продуктов и деньгами, отправил его туда и строго наказал принести чек. Ингве чек принес, но сдача оказалась меньше, и тогда папа запер Ингве в подвале и выпорол. Ингве рассказал про тот случай, когда у его велосипеда спустило колесо, и папа выпорол Ингве. Меня он никогда не порол — по какой-то неясной причине папа всегда обходился с Ингве строже, но я рассказал, как он драл меня за уши и запирал в подвале. Все наши рассказы сводились к одному: папин гнев вызывала сущая мелочь, пустяк, и от этого выглядело все смешно. По крайней мере, рассказывая об этом, мы смеялись. Как-то раз я забыл в автобусе перчатки, и папа, обнаружив это, залепил мне оплеуху. Однажды я облокотился на хлипкую этажерку в коридоре, та рухнула, отец подскочил и ударил меня. Совершенно несправедливо! Я признался, что все время его боялся. Ингве сказал, что папа даже сейчас влияет на его поступки и мысли.

Мама ничего не говорила. Она молча слушала, сперва одного из нас, потом второго. Порой взгляд у нее делался отсутствующим. О большинстве случаев она и прежде знала, но теперь наши рассказанные подряд истории, наверное, ошеломили ее.

— В душе у него был полный раздрай, — проговорила она наконец, — я и не понимала, насколько все серьезно. Я же видела, что он злится. Но не видела, как он вас бьет. При мне он так никогда не поступал. Вы же не говорили. Но я старалась возместить вам его злость. Дать вам что-то взамен…

— Да перестань, мама, — успокоил ее я, — все же обошлось. Это раньше было. Сейчас все иначе.

— Мы с ним всегда много разговаривали, — сказала она, — и он был манипулятором. Еще каким. Но он и в собственных чувствах старался разобраться. И со мной делился. Поэтому я… Да, я смотрела на то, что происходит, его глазами. Он говорил, у вас с ним плохие отношения и это я виновата. И в какой-то степени так оно и было, вы всегда тянулись ко мне. А когда он появлялся, вы уходили. И мне было из-за этого стыдно.

— Все, что тогда происходило, — это не страшно, — сказал Ингве. — Сложно было потом, когда вы переехали сюда и мне пришлось в одиночку справляться. И ты тогда мне не помогла. Мне было семнадцать, я учился в гимназии и сидел без денег.

Мама глубоко вздохнула.

— Знаю, — проговорила она, — я шла у него на поводу. И очень зря. Я ошиблась. Сильно ошиблась.

— Ну хватит, — встрял я, — все уже позади. Теперь мы тут одни.

Мама закурила. Я посмотрел на Ингве:

— Ты завтра что делать собираешься?

Он пожал плечами:

— А ты чего хочешь?

— Может, поплаваем?

— Если в город не поедем. Пройдемся по магазинам — пластинки посмотрим. В кафе зайдем.

Он повернулся к маме.

— Можно твою машину взять?

— Да, бери.

Через полчаса мама пошла спать. Я знал — она думает обо всем, что мы рассказали, и будет лежать без сна и думать об этом. Мне не хотелось, чтобы она так переживала, она этого не заслужила, но поделать я ничего не мог.

Когда на втором этаже над гостиной заскрипели половицы, Ингве посмотрел на меня:

— Пошли покурим?

Я кивнул.

Мы вышли в коридор, обулись, надели куртки и выскользнули на улицу с противоположной стороны от маминой комнаты.

— Ты вообще когда ей собираешься рассказать, что куришь? — спросил я.

Отсвет пламени от зажигалки заплясал у него на лице, а потом зажигалка погасла и загорелась сигарета. Он с шумом выпустил дым.