— А ты когда?

— Мне шестнадцать. Мне вообще курить нельзя. Но тебе-то двадцать уже.

— Да ладно, уймись, — одернул меня он.

Я слегка обиделся и отошел чуть дальше в сад. От росшего на краю картофельного поля большого куста с белыми цветами расползался тяжелый аромат. Как же эти кусты называются?

Небо было светлое, лес на другом берегу реки — темный.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы мама с папой обнимались? — спросил Ингве.

Я снова подошел к нему.

— Нет, — ответил я, — насколько я помню — нет. А ты?

Несмотря на полумрак, я видел, как он кивнул.

— Один раз. В Хове, значит, мне лет пять было. Папа так орал на маму, что она заплакала. Стояла на кухне и плакала. А он вышел в гостиную, но потом вернулся, обнял ее и стал утешать. Один-единственный раз это и было.

Я заплакал. Но вокруг было темно, и плакал я беззвучно, поэтому он ничего не заметил.

Перед нашим отъездом в город я пошел искать маму. В больших рабочих перчатках она расхаживала по саду и маленьким секатором подстригала травяной бордюр на клумбах.

— Не подкинешь деньжат? — попросил я. — Все, что было, я в Дании потратил.

— Давай-ка посмотрим, сколько у меня есть. — Она пошла за сумкой, а я двинулся следом.

— Полтинника хватит? — она вытащила из кошелька зеленую банкноту.

— А сотни нету? Я думал, может, пару пластинок куплю.

Она пересчитала монетки.

— Девяносто. Прости, больше нет.

— Ну и хватит, — сказал я, подошел к уже заведенной машине и уселся возле Ингве. Тот водрузил на нос солнечные очки «Рэй-Бэн».

— Когда у меня будут деньги, тоже себе такие куплю, — я показал на очки.

Машина тронулась с места и поехала вниз.

— Купи, когда получишь кредит на учебу, — сказал он.

— До этого еще два года.

— Тогда подработай. Устройся в Буэн доски складывать или еще куда-нибудь — не знаю уж, где у вас тут принято подрабатывать.

— Я думал, может, рецензии буду писать на пластинки, — сказал я, — интервью брать у музыкантов. И еще всякое такое.

— А-а, — протянул он, — идея хорошая. А для кого?

— Для «Нюэ Сёрланне».

Мы ехали по узкой дороге, под деревьями, мимо старых белых домов, над поблескивающей рекой. Когда мы добрались до водопада, я увидел, что на выступе там загорает несколько человек, и обернулся к Ингве.

— Мы же потом искупаемся? Мы и то, и другое успеем, — сказал я.

— Давай искупаемся, — согласился он, — на Хамресанден поедем?

— Ага.

— А мороженым там торгуют?

— Ясное дело. Там даже мягкое мороженое есть.

Я сводил Ингве на «Биржу пластинок» — этот магазин открыли в старом здании городской биржи. Надо сказать, я не без удовольствия примерил роль знатока — показывал Ингве все вокруг и растолковывал, что к чему.

Он показал мне какую-то пластинку.

— У тебя такая есть?

— Нет, а это что?

— The Church. Альбом The Blurred Crusade. Ты просто обязан их послушать.

— Ну ладно, тогда возьму.

У меня остались деньги на пластинку со скидкой, и я купил альбом «77» Talking Heads. Ингве решил дождаться студенческого кредита и пластинки пока не покупал.

Мы уселись в кафе возле библиотеки, курили и пили кофе. Я надеялся, что мимо пройдет кто-нибудь из знакомых: во-первых, чтобы Ингве не подумал, будто у меня в городе нет друзей, а во-вторых, чтобы мои приятели увидели меня вместе с Ингве.

Но сегодня в город никто, похоже, не выбрался.

— В каком магазине мама на Рождество купила те диски? — спросил Ингве. — Не помнишь?

На Рождество мама подарила Ингве дебютный альбом The The, а я — The Chameleons, их Script of the Bridge. О The Chameleons я прежде не слышал, но они оказались совершенно невероятными. А Ингве думал то же самое о The The. Мы поражались, как маме это удалось, ведь других таких меломанов, как мы с Ингве, в городе не было. По ее словам, она зашла в магазин и описала сперва Ингве, а потом меня, и продавец подобрал вот эти два диска.

Я узнал у мамы, что это за магазин и между Рождеством и Новым годом зашел туда. За стойкой стоял Харалд Хемпел. Он играл в Lily and the Gigolos[28], и если он кого из музыкантов не знал, их и знать не стоило.

— Он на Дроннингенс гате, — ответил я, — зайдем туда?

— Давай заскочим по-быстрому?

Когда мы, покинув последний магазин пластинок, ехали по улице, я показал на одно из зданий в следующем квартале.

— Вон там редакция «Нюэ Сёрланне». Газеты, про которую я тебе рассказывал.

Ингве взглянул на здание.

— Какие-то они мелкие, — сказал он.

— Да это вторая по величине газета в городе. Примерно такая же, как «Тиден» в Арендале.

На Эльвегатен, где теперь жил папа, я заозирался, высматривая его. Но нет, его там не было.

— По-твоему, как лучше будет, — начал я, — написать туда или сходить лично поговорить?

— Лучше сходи.

— Ладно. Так и сделаю.

— Слыхал, кстати, Simple Minds приезжают? В Драмменсхаллене будут выступать.

— Да ладно?

— Ага. Еще не скоро, но билеты надо покупать заранее. Сходи обязательно.

— Ага. А ты не хочешь?

— Далеко и дорого. А от тебя можно добраться на электричке.

— Ладно, — пообещал я и откинулся на спинку кресла. Пока мы ехали, я представлял, как здесь все выглядело бы без дороги, без зданий, как тут все было прежде. Заливы и бухты, густые, возможно, непроходимые леса. Пляж Хамресанден — узкая полоска песка между рекой и морской бухтой. Ни вагончиков для кемпинга, ни палаток, ни дач, ни сараюшек, ни людей. Ни магазинов, ни заправок, ни домов, ни церквей, ничего. Только лес, горы, побережье и море.

В голове не укладывалось.

— Давай не поедем на Хамресанден? — предложил Ингве. — Что скажешь? Мама скоро все равно ужин приготовит.

— Давай, — согласился я, — я тоже хочу поскорее The Church послушать.

Меня в отличие от мамы никогда не расстраивал ничей отъезд. Но не отъезд Ингве. Впрочем, расстраивал — это сильно сказано. Скорее, я испытывал грусть.

Поэтому, когда мама повезла Ингве в аэропорт, я с ними не поехал, а вместо этого сел на велосипед и покатил к Яну Видару, а оттуда мы вместе отправились на отмель, где с час купались. Мы заходили возле порога, плыли вниз, над ровной и скользкой от водорослей скалой, и дальше, по течению, сопротивляться которому было невозможно и оставалось лишь медленно подгребать к берегу.