— Самые красотки! Там тебе не обломится! Давно пора уяснить!

— Но если мне они и нужны. — Он наградил меня самой широкой своей улыбкой.

— Вот и со мной та же фигня, — признался я.

— Правда? — он посмотрел на меня. — Я думал, тебе только Ханна нужна.

— Это другое, — сказал я.

— И что же?

— Любовь.

— О господи, — вздохнул он, — пойду, наверное, к остальным.

— Я с тобой, — сказал я.

Остальные сидели в кафе — играли в карты. Путешествие подходило к концу, поэтому все переключились на колу. Я присел к ним. Там были Харалд со своим подпевалой Эксе, Хельге и Тур Эрлинг. Им я не нравился, и общались они со мной только в таких ситуациях, как сейчас. Тогда они меня терпели, но не больше. Они в любой момент готовы были отпустить какую-нибудь колкую шуточку. Но мне было все равно. Класть я на них хотел.

С Йогге все было иначе. Мы два года учились с ним в одном классе, спорили о политике так, что искры летели, он поддерживал Партию прогресса, а я был сторонником Социалистической партии Венстре. Как ни странно, Йогге любил хорошую музыку — среди нашей деревенщины у него единственного из всех моих знакомых наблюдался намек на хороший вкус. Отца он потерял в раннем детстве и, оставшись с мамой и младшим братишкой, всегда был крайне ответственным. Иногда его пытались задирать, он казался легкой добычей, однако Йогге в ответ лишь смеялся, и обидчики отступали. В компании, где мы сейчас сидели, над ним по-доброму подшучивали или передразнивали его смех, а он умолкал или тоже посмеивался вместе со всеми.

Да, парень он был хороший. Учился в торговой гимназии, из присутствующих туда ходило еще двое, остальные — в техническое училище. Пару раз я писал для Йогге сочинения, а он платил мне за это, заранее предупреждая, чтобы я не переусердствовал, а то никто не поверит. Однажды мы чуть не спалились: я написал для него стихотворение, а учитель Йогге решил, что это не в стиле и характере Йогге. Но он выплыл, вполне сносно растолковав эти стихи, и получил четверку.

Я тогда слегка расстроился, потому что вложил в стихотворение душу и немало работы и рассчитывал на шестерку. Но это же торговая гимназия, что с них взять?

Если бы я сидел в кафе в городе, а на пороге вдруг возник бы Йогге, я, возможно, отвернулся бы, потому что там он выглядел чужеродным, но он, наверное, и сам это знал? По крайней мере, в таких местах его я никогда не видел.

— Ну что, Казанова, пиво будешь? — спросил сейчас он.

— Чего бы и нет, — согласился я, — а сам-то ты тогда кто? Антиказанова?

— Меня зовут Бён. Йорген Бён, — засмеялся он.

Полтора часа спустя я с огромным морским рюкзаком за плечами сошел с парома в Кристиансанне. Остальным надо было дальше, в Твейт, а мы с Бассе собирались на вечеринку, и он ждал меня у таможни.

— Ну как? — спросил он.

— Да так, — ответил я.

— Как лето? Хорошо отдохнул?

— Ничего так. А ты?

— Хорошо.

— Девчонки были? — спросил я.

— А как же. Парочка наскреблась.

Он рассмеялся, мы двинулись на остановку и сели в автобус, который шел к другому причалу. В тот год мы соревновались, кто заведет больше романов с девчонками из класса, и мы болтали об этом, пили пиво и ждали, когда Сив заберет нас на лодке. Грядущей ночью у меня был последний шанс нагнать Бассе, имевшего явный перевес. Он умудрился замутить с семью девчонками, а я — всего с четырьмя.

Еще я раздумывал, как все изменится осенью. Бассе поступил в естественнонаучный класс, а я — на социологию, хотя до сих пор мы учились вместе и поэтому тусовались тоже вместе.

На одном из первых уроков мы сидели рядом, а классный руководитель раздал листочки бумаги, где требовалось написать свои основные качества. Бассе заглянул в мой листочек. «Медлительный, несообразительный, серьезный», — написал я.

— Ты чего, совсем дурак? — спросил он. — Тогда напиши еще, что совершенно себя не знаешь! Ничего тупее в жизни не видал. Какой на хрен ты медлительный или несообразительный? Да и серьезный — это ты загнул. Кто тебе это вообще внушил?

— А ты что написал?

Он показал мне листок.

«Простой, прямой, сексуально озабоченный».

— Выкинь. Такое нельзя писать! — сказал он.

Я последовал его совету. Взял новый листок и написал: «Умный, скромный, но на самом деле нет».

— Уже лучше, — похвалил он, — а то медлительный и несообразительный! Господи!

Когда я впервые пришел к нему в гости, меня переполняло благоговение. Я едва верил собственному счастью, Бассе воплощал все то, чем я хотел стать, и даже позже, когда мы познакомились ближе, это чувство не исчезло. Вот и сейчас я всем телом ощущал его присутствие, все, что он делал, каким был, каждый брошенный им взгляд, даже скучающий, на море перед нами, — все это я замечал и обдумывал.

Почему он вообще со мной общается? Ведь во мне нет ничего ему полезного.

Общение я всегда заканчивал сам, пока он не успел догадаться, какой я на самом деле скучный. В его присутствии меня охватывала дрожь, обуревали противоречивые чувства, как в то весеннее утро, когда мы забили на уроки и поехали на мопеде к нему домой, а там уселись на лужайке перед домом и слушали пластинки. Это было потрясающе, но мне хотелось побыстрее положить этому конец, что-то подсказывало, что я этого недостоин или недотягиваю. Словно на иголках, лежал я на лужайке, закрыв глаза и слушая Talk Talk, которых мы с ним открыли для себя одновременно. «It’s your life»[26], — пели они, и все было, казалось бы, отлично: весна, мне шестнадцать, я впервые прогуливаю уроки и лежу на лужайке рядом с моим новым приятелем. Но отлично не было — было невыносимо.

Он, видимо, решил, что я боюсь выволочки за то, что прогулял школу, и что я именно поэтому вскочил и засобирался домой. Откуда ему было знать, что ухожу я оттого, что мне чересчур хорошо? Оттого, что он мне так нравится?

Сейчас мы с ним уже минут пять сидели молча.

Чтобы заполнить тишину чем-нибудь дельным, я принялся скручивать самокрутку. Он быстро взглянул на меня, вытащил из кармана рубашки пачку «Принц Майлд» и сунул в рот сигарету.

— Прикурить есть? — спросил он.

Я протянул ему желтую зажигалку «Бик». Бассе прикурил и выпустил облачко дыма. На несколько секунд оно повисло перед ним, а затем рассеялось.

— Как мать с отцом? — поинтересовался он, возвращая мне зажигалку.

Я прикурил, смял пустую пачку и выбросил на прибрежные камни.

На острова перед нами опускалась темнота, тяжелая от низкого давления. Морская гладь была неподвижной и серой. Внизу, возле камней, виднелась моя пачка.