В общем, в Барселону я так и не попала, чтобы найти там Карменситу. Мы поехали в Хорватию на музыкальный фестиваль. Мэрион уговорила меня, а я так и не призналась ей, почему хочу попасть в Барселону, так что я согласилась изменить планы. Наверное, даже с облегчением.

А потом момент был упущен, и я уже не горела желанием разыскать Карменситу Касанову. Это было романтической мечтой, которая забавляла меня после школы, когда я наконец вырвалась на свободу, и до того, как поступить в полицейскую академию, куда меня так и не приняли. И я забыла о ней и вспоминала только такой, какой я знала ее по чужим рассказам. Замороченной. С плохим английским. Неуравновешенной. Бестолковой. Сучкой. Любительницей устраивать сцены. До того ноябрьского вечера, когда стемнело неожиданно рано, и я работала в сувенирной лавке «Скеллиг экспириенс», и был один из тех дней, когда в центре города ни души. Никто не решался выйти в море, так сильно штормило, не могло быть и речи о том, чтобы плыть на катере вдоль берега и любоваться островами, – из-за низких, тяжелых облаков, густого тумана и дождя дальше собственного носа ничего не было видно. Короткие дни, длинные ночи, просто сидишь и ждешь, когда все кончится; и вдруг я наткнулась на объявление в местной газете, которую кто-то забыл в магазине:

Это была она. У кого еще могло быть такое имя. По крайней мере в Ирландии.

Я разглядывала ее фотографию. Минуты шли, а я все разглядывала. Симпатичное лицо. Темные глаза. Блестящие черные волосы. Безупречный макияж, с темной подводкой и тенями для глаз. Большая, прекрасная улыбка с щербинкой в зубах, смотрит прямо в объектив.

Замороченная. С плохим английским. Неуравновешенная. Бестолковая. Сучка. Любительница устраивать сцены. Может, для всех остальных она была именно такой, но теперь она изменилась. Когда я увидела ее, что-то новое проснулось в моем сердце. Она моя мама. Впервые в жизни я решила, что она нужна мне. Не только потому, что она действительно моя мама; оглядываясь назад, мне кажется, она дала мне цель в жизни, я вдруг поняла, куда мне двигаться дальше. И мне уже не терпелось уехать.

Вечер вторника, сеанс рисования обнаженной натуры. Сегодня у меня душа не лежит. Наверное, звучит странно, что можно вкладывать душу в то, чтобы сидеть обнаженной перед группой незнакомых людей, которые заплатили двенадцать евро, чтобы запечатлеть тебя, но такое тоже бывает. Думаю, можно вложить душу почти во все. Или делать без души.

Студент, с которым я переспала перед Пасхой, Джеймс, снова пришел. Или Генри? Он похож на Генри. Он весь горит от нетерпения, но сегодня ему придется обойтись без меня. Я не в настроении заниматься сексом, хотя со мной такое редко бывает. Я не выспалась. Папа звонил в три утра, чтобы сообщить, что мыши научились обходить новые мышеловки в рояле. Он выбросил те, что поставил Джерри, раз он, предатель, рассказал мне про Маджеллу. Утром я первым делом позвонила Пози, нашей соседке, и оказалось, что папа ни разу не выходил из дома после моего отъезда. Не знаю, откуда у него новые мышеловки, да и в холодильнике наверняка уже пусто. Пози говорит, что занесет ему продукты, а я переведу ей деньги на счет. У папы есть деньги, по крайней мере, мне так кажется, – или он опять скрывает от меня что-то? – но, если предложить помощь напрямую, он обязательно откажется.

Пози присматривала за мной, когда я была крошкой. Она взяла меня к себе, когда мне было четыре недели от роду, а папе надо было работать. Она устроила у себя дома детский сад, неофициально, конечно, но его пришлось закрыть, когда вышел новый закон, и теперь она открыла гостиницу для собак. Она пахнет собачьим кормом и мокрой травой. И теперь я прошу ее позаботиться о папе. Все-таки жизнь – штука странная. И совсем не веселая.

В общем, я сижу в галерее Монти, на стуле, голая, точнее, обнаженная, или как там говорится, без одежды, с открытой грудью, мерзну больше обычного. Ноги сомкнуты. Двери закрыты. Знак «не беспокоить». Я и слова не сказала, что мне холодно, но Женевьева вышла из комнаты и вернулась с маленьким обогревателем. Он развернут ко мне, и только я начинаю чувствовать, как меня окутывает тепло, как кто-то цокает языком. Может, допустил ошибку или битый час работал над почти синей от холода кожей, или твердыми сосками, или мурашками, которые теперь исчезли. Генри, или Джеймс, лихорадочно чертит углем, высунув язык, словно пес, которого мучит жажда. Не хочется даже думать, что он там рисует, но, подозреваю, совсем не то, что он видит перед собой, а то, о чем он фантазирует. Или вспоминает. Я помню тонкий член. Длинный, как карандаш. Он мог бы нарисовать меня своим членом. В каком-то смысле он так и делает.

Художники уловили мое уныние и тоску. Все законченные полотна имеют что-то общее. Они пропитаны печалью. В моем лице, сгорбленных плечах, в плотно стиснутых коленях, будто я говорю, что вход воспрещен, идите прочь. Не хочу, чтобы на меня смотрели. Видеть свои чувства в их работах не очень-то приятно.

Женевьева замечает, что-то не так, и заботливо приглашает меня выпить. Я соглашаюсь. Сначала мы сидим втроем, я, она и Джаспер, но вскоре к нам присоединяется еще несколько человек, и вино наконец начинает действовать, раскрепощает мысли и развязывает язык. Я рассказываю им про Рустера, про пятерых человек и еще несколько часов слушаю, как они обсуждают свои пятерки, на что уходит немало времени, пока они вспоминают все случаи, доказывающие, кто оказал на них наибольшее влияние. Час проходит за часом, мы бурно обсуждаем свои идеи, и после такого количества вина жизнь кажется намного приятнее. Уже далеко за полночь, когда мы уходим. Мы – это я и парень, чье имя и лицо не отпечатались в моей памяти. Не помню, как мы добрались до его квартиры, но, кажется, я вышла из дома в районе Стонибаттер в четыре утра, пока он еще спал, чтобы не просыпаться в его постели, и шла по незнакомым улицам в поисках такси. Поездка в утренние часы стоит столько, сколько я зарабатываю за обнаженную натуру, и меня это не радует. Я с трудом вылезаю из такси и плетусь к спортзалу в глубине сада, кажется, в какой-то момент я даже спотыкаюсь о мусорные контейнеры. Помню, как включается сигнализация, помню, как Доннаха крепко держит меня, поднимая с земли, пока я пытаюсь объяснить ему, что меня надо оставить там, где я лежу, потому что скоро за мной приедет мусоровоз. Но, когда несколько часов спустя я просыпаюсь в своей постели, я никак не могу сообразить, что было на самом деле. В голове гудит, все ломит, и, как только я сажусь и открываю глаза навстречу апрельскому солнцу, я чувствую, что меня сейчас вырвет, и бегу в туалет.