Он трижды сворачивает, прежде чем свериться со своим компасом. Коридоры выглядят иначе, чем давеча, светлее, освещение изменилось. Теперь включены лампы, которые втиснуты между книг, и грозди лампочек на потолке. Фонарики на перекрестках похожи на газовые. Попадаются лестницы, но поскольку он не помнит, чтобы вчера ими пользовался, то и сейчас этого не делает. Он проходит большой открытой комнатой очень даже библиотечного вида, если не считать того, что пол в ней покрыт водой, словно зеркальный пруд, так что посуху пройти сквозь нее можно только по приподнятым настилам, ведущим также и к островкам, на которых стоят длинные столы, а на столах – настольные лампы под зеленого стекла колпаками. На краю настила сидит кот, сосредоточенно взирает на воду. Проследив за его взглядом, Закери замечает пучеглазую оранжевую рыбку, под строгим присмотром кота та повиливает хвостом.

Совсем не так представлял себе это место Закери, когда читал “Сладостные печали”.

Начать с того, что оно больше. Ходы столь извилисты, что далеко в перспективу ниоткуда не видно, но впечатление такое, что конца им нет. Он даже не знает, как это описать. Ну, предположим, как если бы художественный музей и лопающуюся от книг библиотеку разместили в подземке.

Но больше всего это напоминает Закери его студенческий городок: бесконечные пешеходные дорожки, соединяющие то и это, нескончаемые ряды книжных стеллажей и еще что-то, что не поддается определению: оно относится к ощущениям, а не к особенностям архитектуры. Ощущение усердия, прилежания, которое лежит в основе учебных заведений, историй и тайн.

Хотя он, кажется, единственный здесь учащийся. Единственный из тех, кто не кот.

После читального зала над зеркальным прудом и коридора, где все книги сплошь исключительно в синих переплетах, Закери сворачивает в туннель, который приводит его к изразцовому, высокому, как в кафедральный собор, входу и вселенским часам. Люстры горят ярче, хотя некоторые по-прежнему свалены на полу. Те, что висят, держатся на длинных, натянутых, как струна, шнурах и цепях – синих, красных, зеленых. С вечера он этого не заметил. Плитка, пусть даже выцветшая и расколотая, выглядит сегодня пестрей; в некоторых местах изображение могло бы сложиться в мозаичное панно, но утраты так велики, что сюжет не прочесть. Маятник так и качается в центре зала. Двери в аванзал, где лифт, закрыты, но зато кабинет Хранителя настежь, и в дверной проем виден рыжий кот: сидя столбиком в кресле, он в упор смотрит на Закери.

– Доброе утро, мистер Роулинс, – не поднимая глаз от письменного стола, произносит Хранитель еще до того, как Закери успевает постучать в дверь. – Надеюсь, вы хорошо выспались.

– Прекрасно, благодарю вас, – кивает Закери. У него масса вопросов, но с чего-то надо начать, и он спрашивает: – А где все?

– В настоящий момент вы наш единственный гость, – не переставая писать, отвечает ему Хранитель.

– Но разве тут нет… жителей?

– Сейчас – нет. Я могу вам чем-то помочь?

И поскольку Хранитель ни разу не оторвал глаз от того, что он там пишет, Закери задает ему самый назревший из накопившихся у него вопросов.

– Я понимаю, как это странно звучит, но нет ли у вас ненароком тут где-нибудь лишних очков?

Хранитель поднимает голову, откладывает свою ручку.

– Примите мои сожаления, – говорит он, встает и направляется к одному из шкафов, состоящих из выдвижных ящичков. – Спроси вы об этом прошлой ночью, я бы, конечно, нашел что-нибудь подходящее. Для близи или для дали?

– Близорукость с астигматизмом, но сильные для близорукости вполне сойдут.

Пооткрывав один за другим несколько ящичков, Хранитель протягивает Закери коробку с очками, большей частью в тонкой проволочной оправе, но есть несколько в оправах посолидней, а одна пара – так даже и в роговой.

– Будем надеяться, что что-то из этого сгодится, – говорит Хранитель, возвращаясь к письменному столу, тогда как Закери приступает к примерке.

Первая пара оказывается тесна, но некоторые вполне впору и к тому же с точки зрения линз на удивленье близки к предписанию окулиста. Он останавливается на тех, что в оправе медного цвета с прямоугольными стеклами.

– Вот эти прекрасно подходят, благодарю вас, – говорит Закери, возвращая Хранителю коробку с остальными очками.

– Можете пользоваться ими все время вашего у нас пребывания. Чем еще я могу вам помочь сегодня?

– А Мирабель, она еще не вернулась? – спрашивает Закери.

И снова по лицу Хранителя пробегает что-то вроде легкого неудовольствия, но пробегает так быстро, что это не более чем догадка. Можно только предположить, что Хранитель и Мирабель не очень-то ладят.

– Еще нет, – произносит Хранитель самым нейтральным тоном. – И вы можете осмотреться здесь, пока ждете. Прошу только закрытые комнаты не открывать. Я… я извещу ее, что вы здесь, как только она прибудет.

– Спасибо.

– Приятного вам дня, мистер Роулинс.

Закери понимает это как знак, что аудиенция окончена, и выходит. Теперь, когда он в очках и достаточно зорок, чтобы подмечать детали, видно, что все вокруг находится на грани полного разрушения и держится лишь вращением планет, тиканьем часов, благими намерениями и еще, кое-где, веревочкой.

Нестерпимо хочется хорошенько обо всем Хранителя расспросить, но здравый смысл, опираясь на опыт прошедшей ночи, рекомендует действовать осторожно. Может быть, Мирабель окажется более откровенной насчет, ну, насчет всего. Когда она объявится наконец. Он вспоминает короля чудовищ в маске и не может вообразить ее здесь.

В этот раз Закери решает исследовать другой коридор, со стеллажами, встроенными в стены, и тут и там возникающими каморками, где, кроме книг под потолок, можно увидеть чайные чашки, бутылки, отбившиеся от родной коробки цветные мелки. И еще между книг висят картины, некоторые из них, возможно, кисти того художника, который изобразил у него в комнате кроликов-моряков. Крайне реалистичные, они полны забавных деталей. Вот портрет молодого человека в камзоле, застегнутом на множество пуговиц, и каждая пуговка – это часики, от воротника до манжет, причем все циферблаты показывают разное время. Вот голый зимний лес, посреди которого лишь одно деревце трепещет золотистой листвой. А вот натюрморт, фрукты и вино, но из яблок вырезаны птичьи клетки, в каждой крошечная красная птичка.

Закери пробует те двери, что не помечены ничьим именем, но они большей частью оказываются на замке.

А вот интересно, где тут кукольный домик, думает он. Если, конечно, он существует на самом деле.

И стоит подумать об этом, как почти сразу на глаза ему попадается кукла.

Одна-одинешенька, она стоит на полке, выточенная из дерева кукла-женщина, закутанная в расписанный звездами плащ. Глаза ее закрыты, но просто нарисованный рот изогнут улыбкой. Всего несколько мазков, положенных полумесяцем, удивительно точно передают выражение выжидательного спокойствия – такое же, как бывает, когда закрывают глаза перед тем, как задуть свечи на праздничном торте. Вид ее поначалу напоминает ему японских кукол-кокеши, которых коллекционирует его мать, но потом, нащупав пальцами едва заметный шов вокруг ее округленной талии, он понимает, что выполнена она, скорей всего, по принципу русской матрешки. Осторожно повернув, он отделяет верхнюю половину куклы от нижней.