class="p1">— Ем? Как это — ем?

— Ну… — Люси нервно рассмеялась и театральным жестом указала на мое платье.

Я опустила взгляд и вдруг поняла, что она имела в виду: платье на мне висело.

— Ты выглядишь… — она подыскивала нужное слово, — истощенной. — Я чуть не расплакалась от обиды. — Я знаю, как трудно прожить на зарплату ассистентки. — И Люси снова рассмеялась. — Мне ли не знать!

— Я ем, — с широкой улыбкой ответила я. — Правда, ем.

Но так ли это было? С тех пор как к моим счетам добавились выплаты по кредитам, я еле-еле сводила концы с концами. Каждый день я звонила в банк и проверяла баланс, часто брала с кредитной карты еще и еще, хотя считала каждый цент и дотошно следила за балансом доходов и расходов. Я покупала продукты раз в неделю, в субботу утром, подсчитывая общую сумму в тележке перед кассой и выкладывая все лишнее вроде печенья и хлопьев быстрого приготовления. На обеды я выделила себе пять долларов и всегда покупала унылый греческий салат в сетевой сэндвичной за углом: вялые листья салата, часто пожухлые по углам; бледный зимний помидор, нарезанный прозрачными ломтиками, водянистый огурец и крошки феты, а поверх всего этого — одна крошечная соленая оливка. Ради этой оливки я жила.

В тот день я сделала то, чего не делала никогда, — целенаправленно пошла в красивое кафе на Сорок девятой улице, где покупали еду все наши литературные агенты. Вокруг меня властители вселенной заказывали экзотический салат бок о бок с властительницами — стройными загорелыми дамами в браслетах «Картье», побрякивающих на тонких запястьях. Сэндвичи здесь лежали на серебряных подносах для пирожных. После долгих раздумий я выбрала тонкий плоский хлебец с розовыми ломтиками вяленого мяса. На кассе взяла еще шоколадное печенье, заказала кофе и вручила кассиру хрустящую двадцатку. Я не превысила бюджет, но сердце бешено колотилось, когда я убирала в кошелек жалкие монетки, полученные на сдачу. Зажав в руке сэндвич и чувствуя, как солнце греет плечи, я дошла до Пятой авеню, села на ступеньки собора Святого Патрика рядом с туристами и откусила кусочек маслянистого теплого хлеба. Это был, несом ненно, самый вкусный сэндвич, который я когда-либо пробовала. Я съела половину, потому что планировала оставить вторую половину на завтра, но потом передумала и доела все.

Наутро я надела летнее платье, которое никогда раньше не надевала, его давно подарила мне мать. Оно было красное, короче других моих платьев, и мои колени под яркой юбкой казались особенно бледными. Из глубины шкафа я выудила черные кожаные туфли на небольшом каблучке — тоже подарок матери. В квартире не было зеркала, и я не знала, хорошо ли сочетается одежда с обувью, но в платье по фигуре и на каблуках я чувствовала себя выше, стройнее. Спину сейчас я держала прямо, как учила нас преподавательница актерского мастерства, хотя обычно сутулилась. Выйдя из дому, я чувствовала себя более уверенной.

Добравшись на метро до Пятидесятой улицы, я, не колеблясь, толкнула заднюю дверь «Уолдорфа». Поднялась по эскалатору и прошла мимо книжного магазина, бросив взгляд на витрину и убедившись, что первое издание «Над пропастью во ржи» все еще там. В верхнем лобби мне опять встретились подтянутые свежевыбритые банкиры, консультанты и Бог знает кто еще в костюмах с иголочки; ненадолго отрываясь от расписания конференций и отчетов о продажах, они смотрели на меня безо всякого интереса. Мне вдруг захотелось стать одной из этих людей, ощущая себя в своей тарелке в этом мире, где золотая кредитка в бумажнике позволила бы мне заказать чашку кофе за пять долларов. Мы с отцом — воспоминание обрушилось на меня с необычайной силой — много часов провели в таких же лобби, придумывая истории о людях, проходивших мимо. Он вырос в условиях своего рода искусственно насажденной бедности — его родители были социалистами, мать — активисткой, та самая моя бабушка, жившая неподалеку, на Гранд-стрит. Надо бы ее навестить! Поэтому даже малейшие проявления роскоши приносили отцу неслыханное удовольствие, но больше всего он любил шикарные отели — символ праздности и расточительства.

Держа спину прямо, я прошла мимо мужчин в дорогих костюмах и спустилась по широкой лестнице с беззаботной улыбкой на устах. Потом подняла голову и посмотрела на потолок — в лобби «Уолдорфа» он был высоченным, с лепниной и бордюром, по которому вился такой затейливый узор из сусального золота, что впервые я осознала истинное значение фразы «у меня перехватило дух». У меня действительно перехватило дух, когда я разглядывала эти орнаменты — листья, виноградные лозы, ромбы, — когда я осознала высоту потолка и величину пространства между золотыми узорами и собой, такой маленькой, внизу. В какой-то момент тонкий каблук застрял в пушистом ковре, и на миг мне показалось, что я сейчас, споткнувшись, покачусь кувырком с лестницы, и мир с бешеной скоростью завертится перед глазами, но потом я просто оперлась о перила, восстановила равновесие и продолжила спуск.

Лето

Предложение

Они планировали встретиться. Лицом к лицу. Джерри и Роджер Лэтбери. Это было беспрецедентно: Джерри ни с кем не встречался лицом к лицу. Он вообще избегал людей. Даже тех, с кем был знаком десятилетиями. Они с Лэтбери вели личную переписку, общались в обход моей начальницы и агентства. «Ты бы прислал мне копии ваших писем», — однажды попросила его начальница. Но Джерри этого делать не стал. И Роджер тоже. Начальница заявила, что они «нарушают все правила», и, покачав головой, нервно рассмеялась, как делала всегда, когда была недовольна или взволнованна. Эта личная переписка не давала ей покоя. Что, если Джерри согласился на какие-нибудь условия без ее ведома? Или чем-то себя скомпрометировал? Роджер Лэтбери казался милым и искренним человеком, но что, если он лишь притворялся таким и на самом деле манипулировал Сэлинджером? Но с какой целью? Начальница не знала.

Впрочем, это не имело значения; мы никак не могли повлиять на Джерри и Роджера. Ситуация вышла за пределы деловых отношений: Джерри с Роджером подружились.

По крайней мере, Джерри так считал. А вот Роджер, кажется, очень нервничал, он не понимал, почему Сэлинджер относится к нему с таким расположением, и потому осторожничал. Роджер стал звонить нам все чаще. Каждый раз, получая от Сэлинджера очередное письмо, он звонил нам. И когда отправлял Джерри ответ, тоже звонил — боялся, что написал что-то не то.

Выслушивать опасения Роджера чаще всего приходилось мне. Полагаю, Пэм начальница велела сначала