как мой отец разбил себе большой палец молотком, когда чинил что-то в доме, но я благодарна, что она у меня есть. Я беру ее с собой в душ, вынимаю ленту-бабочку и присматриваюсь к тому, что, по моему мнению, должно быть ножевой раной.

— Будет больно, — предупреждаю я Данте, открывая спиртовой тампон. Не могу представить, насколько сильно, но вижу, как его рот снова дергается, а глаза приоткрываются.

— Я-буду-в порядке, — успевает сказать он, а затем его голова снова откидывается к кафельной стене.

Это либо разбудит его, либо заставит полностью отключиться. Я стискиваю зубы, проводя смоченным тампоном по ране. Я не стараюсь делать это медленно и осторожно, думаю, это одна из тех вещей, которые лучше делать быстро, как отрывать пластырь.

Данте стонет, его глаза открываются чуть шире, а живот напрягается и спазмирует, когда я провожу подушечкой пальца по ране еще раз. Я отбрасываю все в сторону, морщась от боли, когда наклоняюсь вперед и начинаю по дюйму сжимать плоть, закрывая щель лентой-бабочкой. Это самое близкое к швам, что я могу сделать.

— У тебя останется шрам, — говорю я ему, заканчивая. — Если бы ты позволил мне отвезти тебя в больницу, то, возможно, и не было бы. Но… — Я поднимаю на него глаза и пожимаю плечами. — Ты был так настойчив, как я могла тебе отказать?

Снова эта чертова ухмылка, подергивающаяся в уголках его рта, причем так, что я не могу представить, как он находит что-то смешное.

— Это сексуально, правда? — Слова немного путаются, но я прекрасно понимаю, о чем он говорит. — Шрамы?

— Конечно. — Говорю я ему наотрез, но на самом деле он не ошибается. В шрамах на таком мужчине, как Данте, определенно есть что-то сексуальное. Я просто хотела бы иметь более полное представление об обстоятельствах, при которых он получил этот шрам.

Например, стоит ли мне беспокоиться о том, что кто-то последует за ним в мой дом.

Может быть, было бы лучше отвезти его к нему домой. Сейчас уже слишком поздно менять это решение, но я начинаю понимать, каковы могут быть последствия всего этого, во что я могла ввязаться. Или, может быть, "понять" — это не то слово. Скорее, мое воображение разбушевалось, и в данный момент мне не за что ухватиться с полной уверенностью.

Я закрываю аптечку, кладу ее на стойку и беру полотенце, чтобы вытереть Данте. Очередная острая боль пронзает меня, и я пытаюсь отогнать ее.

Последние полгода я старалась не думать о том, каково это, ухаживать за отцом, пока он умирал, какой беспомощной я чувствовала себя большую часть времени, каким сокрушительным может быть груз того, что кто-то полностью зависит от тебя. Я не привыкла быть единственным кормильцем в нашей семье, переходить от помощи в ведении нашего маленького хозяйства, состоящего из двух человек, к тому, чтобы каждый вечер возвращаться домой и думать, что же ухудшилось за время моего отсутствия. Каждый раз, уходя на работу, я думала, не позвонят ли мне, что он снова в больнице, или еще хуже.

Мои чувства к Данте, конечно, совсем другие и гораздо сложнее.

Однако воспоминание о горе отступает, когда я вытираю его, помогая подняться на ноги. Отчасти я понимаю желание помочь ему, побыстрее убедиться, что с ним ничего не случится, и все это сейчас связанно с отсутствием белья.

Я остро ощущаю его наготу, когда помогаю ему выйти из ванной в мою спальню, в мою кровать. Я не могу не думать о том, какие еще обстоятельства могли привести его сюда, или о том, что он подумает о моем доме, когда наконец очнется настолько, чтобы понять, где он находится и что происходит.

— Я не знаю, стоит ли тебе спать, — тихо говорю я ему, помогая улечься на одеяла, и нахожу мягкое покрывало, чтобы укрыть его. — Но я не думаю, что смогу остановить тебя.

Я держу кувшин с водой и стакан у кровати и наполняю его наполовину, просовывая одну руку под его голову и слегка приподнимая ее, когда подношу стакан к его потрескавшимся губам. Данте издает приглушенный звук удовольствия, потягивая воду, его глаза все еще почти закрыты, и я чувствую, как странное чувство защиты снова охватывает меня.

Как он отнесется ко всему этому, когда проснется? Я не знаю, но надеюсь, что у него есть ответы для меня. Хоть что-то.

Изнеможение накатывает на меня, когда я отставляю стакан в сторону и достаю из комода пижамные штаны и майку, оцепенело надевая их. Мне кажется, что я должна стараться не спать, присматривать за ним, следить, чтобы за ночь не произошло ничего, что могло бы ухудшить его состояние, но не думаю, что у меня это получится. Веки тяжелеют, стресс и напряжение берут свое, и я забираюсь под одеяло по другую сторону от Данте.

Я не планировала проводить с ним ночь. А если бы и планировала, то это были бы совсем не те обстоятельства, которые я себе представляла. Но я не успеваю об этом подумать, как сон накрывает меня с головой, и я больше ни на что не обращаю внимания.

11

ЭММА

Когда я просыпаюсь, в окна спальни льется солнечный свет, и я понятия не имею, который сейчас час. На мгновение я не помню ничего из того, что произошло прошлой ночью, сначала я даже не осознаю, что Данте лежит в моей постели, а затем я ощущаю присутствие кого-то еще в своей кровати и полностью просыпаюсь от толчка.

Его глаза полуприкрыты, и он слегка поворачивает голову, когда я приподнимаюсь на локте.

— Не думал, что проснусь здесь. — Утром он говорит более отчетливо, и я вижу, что порезы на губах начали затягиваться, но при дневном свете его лицо выглядит еще более разбитым. — Прошлой ночью все было похоже на сон.

— А мне показалось, что это был скорее кошмар. — Я провожу рукой по лицу, пытаясь стереть с него признаки сна. — Ты помнишь, что произошло?

— Почти все. — Данте смотрит на меня с выражением, которое я не могу понять. — Сейчас меня отвлекает тот факт, что я проснулся в постели красивой женщины, и, если я все правильно помню, именно она заботилась обо мне прошлой ночью.

— Красивая, да? — Я поднимаю на него бровь. — А вот ты, напротив, выглядишь как дерьмо.

Я дразнюсь, и мне кажется, он слышит это в моем голосе, но он морщится.

— Я и чувствую себя как дерьмо, так что не обольщаюсь, что выгляжу