— Ваше Императорское Высочество.

Не дожидаясь других слов, протянула руку для поцелуя. Князь взглянул ей в глаза и сразу же был чрезвычайно дерзок. Сразу же. Так только её можно было взять, как когда-то взяла её Амалия — сразу. Это было государственное преступление, покушение на члена императорской фамилии, покушение: князь сразу же пригнул ее, повернул к себе спиною и сзади вонзил горячий кинжал ей под живот, оба они задохнулись — она от боли и нестерпимого чувства счастья, а он от поразившего его откровения. Она закусила манжету на только что поцелованной нежданным гостем руке, чтобы не закричать, во рту остался вкус шерсти. Через несколько минут князь встал пред нею на колени, а она вынуждена была, шатаясь, вернуться из спальни в библиотеку и сесть в кресла — ноги не держали ее, ни ноги, ни руки не слушались её сейчас. Кровь, когда князь ударил её кинжалом, кровь хлынула потоком, и теперь она сидела на совершенно мокром платье; стекало по нижним юбкам и подолу — странно, что она не испытывала неприязни от мокрого, только тепло и лёгкость, только лёгкость и тепло. На юбках кровь легла алыми, яркими пятнами, а на синем подоле платья — бурыми и тёмными, словно бы мясная подлива, пролитая за обедом. Она не помнила, что она говорила несколько минут назад. «Зови меня Лулу», — так, кажется, она говорила. Смятение оказалось чрезвычайно велико, потеря девственности будущей императрицею, состоящей уже несколько лет в законном браке с сыном наследника престола, произошла так, словно бы она была горничной, обесчещенной лакеем, или скотницей, поваленной на солому конюхом, потеря девственности девушкой императорской фамилии ничем, получается, не отличалась от потери девственности девушкой любого сословия.

Она поднялась, позвала людей и приказала переодеваться, и — не выдержала ожидания чистого сухого белья и платья, она уже ненавидела полячишку, а ещё более — себя ненавидела сейчас, воспоминание о чувстве счастья, только что испытанном ею, пропало. Так бывало каждый раз и с Амалией; остались только боль, стыд и брезгливость к нечистому белью, чего она не смогла вынести, потому что не выносила не то что пятнышка — намека на пятнышко не выносила на одежде; не выдержала ожидания и наконец-то, сделав над собою поразившее её легкостью своей усилие, наконец-то перелетела на восемь месяцев вперёд, в новую зиму, в свежий и чистый воздух возле засыпанного снегом павильона на берегу Славянки.

— Адам! — в порыве обернулась, и тот, придерживая палаш, оставляющий в снегу неровную полосу, сделал несколько быстрых и широких шагов, почти подбежал, чтобы оказаться к ней ближе. — Adam, ist in Polen jetzt auch Winter?[59]

Почему она вдруг так спросила, да ещё на родном языке? Показалось, что никто, кроме нее, не может быть столь же одинок здесь, в этих прекрасных голубых снегах? Скоро она не будет одинокой. Зимняя свежесть и ожидание скорого счастья, наконец-то подаренного ей Богом — Богом, а не человеком, — это запомнилось. Она чувствовала себя Марией после Благовещенья, Гавриил слетал к ней, чтобы передать Божью милость, Гавриил, а не князь Адам. А тот улыбнулся, снисходительно, как простой любовнице, улыбнулся.

— Meinst du, dass Russland auch noch das ausschliessliche Recht auf den Frosthat? Nicht nur auf mein Land und sein Staatswesen, sondern auch noch auf sein Klima?[60]

Что его так разобрало на ровном месте, Бог знает; с холода; мозги застыли. А она усмехнулась — недобро, как, бывало, при своих усмехалась великая императрица Екатерина. Она усмехнулась в ответ на его улыбку и эту глупость, которую он сейчас произнёс: когда несуразности говорили про Россию, она словно бы — так вдруг — начинала чувствовать себя русскою и по крови и даже более того, что русскою по крови — чуть не русской императрицей, потому что теперь была она супругою наследника престола, супругою наследника Павла Петровича, начинала чувствовать себя императрицей, хотя разговоров о её восшествии на русский престол тогда ещё ни Адам, ни Алексей даже не заводили, — батюшка Павел Петрович был в полном и благоприятном здравии, а о зубовском заговоре она тогда ничего не знала.

— Так-то уж и скучаешь по своей Польше? Ну что, плохо тебе здесь? Скажи, плохо, плохо?

Кавалергард схватил морозный воздух открытым ртом, словно бы в самое сердце, пробив и кирасу, и шинель, словно бы в самое сердце подло его ударили сверкнувшим трехгранным стилетом, не знающим преград своей стали — ударили, как сам он подло ударил её прошедшей весной.

— Ох! — Он даже рукой в перчатке взялся за кирасу — там, где билось под кирасою это раненное ужасным вопросом сердце. — Ox! Choc wbij w sciane![61]— Красные его губы побелели и задрожали.

— Что? — засмеялась. — Что?

— Прости, Лулу, но… мне больно. Зачем же ты смеешься? Я поляк. Я не могу не скучать по своей родине. Я никогда её не забуду. Я здесь только потому, что моя родина пребывает под властью русской короны. Я — залог спокойствия моей родины… Я… заложник. Екатерина, вполне сообразуясь с ситуацией, сделала меня обычным офицером кирасирского полка, пусть и привилегированного. Я не могу уехать, будучи должным нести службу. Я всегда на виду. И если в Польше произойдёт возмущение буду казнён. Вам известно, Ваше Высочество, что именно с такой миссией я приехал в Россию. Заложником повиновения всего польского дворянства. И моё положение нисколько пока не изменилось с воцарением Вашего тестя, Ваше Высочество. Я… — Уже стоял он в должной при случае позе — навытяжку, но подбородочек, к которому спускались чёрные франтоватые усики, вздёрнул высоко; высоко, значит, вздернул упрямый польский подбородок.

Она чувствовала себя всё более и более оскорблённой. Князь недоволен своим положением при дворе, при… ней, в конце концов. Разве не видит он сейчас доказательств её расположения к нему и расположения к нему наследника престола? Какие ещё нужны доказательства дружеского расположения их семьи к нему, если она носит сейчас его ребёнка? И невместно теперь дерзить ей, в самом-то деле!

— Я… Я, наверное, даже не имею права любить!

Перебила его, и особенно резко прозвучал в разреженном воздухе голос:

— Польша многие века была противником России, теперь русское государство делает всё, чтобы территория Польши никогда более не становилась плацдармом для агрессии против России… — Вновь повернулась и вновь двинулась по тропочке. — России не столь важно, каково будет государственное устройство Польши, сколь важно, чтобы поляки никогда более не питали несбыточных надежд… — Повернулась к нему вновь, потому что это прозвучало слишком лично, так она не желала говорить, поэтому добавила, смягчаясь, чтобы Адам не принял её слов на себя, он мог питать на её счет и на неё самоё сколько угодно надежд. И вдруг помимо себя произнесла, сама не зная, зачем произносит сентенцию, вовсе не нужную сейчас Адаму: — Россия слишком бедная страна, чтобы быть слабой. Деньги…