– А отсюда, из Нави, – дополняет Белояр, – мы видим в городах не дворцы и не хижины – мы видим светлые средоточия человеческих душ, как ты, к примеру, видишь с ночного самолёта россыпь огней внизу.

– Кстати, Москва уже не выглядит светлым пятном – повсюду проплешины тьмы! Они растут и множатся, как метастазы. Это и есть работа Несыти. – Меченосец недобро усмехается. – Знаешь ли, Василий, где в первопрестольной расположены самые чёрные дыры?

– Догадываюсь…

– Несыть лютует! – в голосе меченосца сквозит неподдельная горечь. – Встретил давеча и Макария, старца Оптинского, а он сокрушается, скорбит: «Пастыри в ризы красные рядятся, свечьми да образами торгуют, купола вперегонки золотят! Пастве больше в мошну заглядывают, чем в душу! Несыть и лютует…»

Грозный меченосец с досадой машет рукой:

– Вот и ангелы-хранители – соберутся в стаю и сидят тут у нас без дела, как голуби на паперти. Спрашиваю: «Где же души, кои хранить вы посланы были? Несыть пояла?» – Молчат, глаза прячут …

– Так ангелы что – реально существуют? – растерянно бормочет Рубахин.

– Я ведь тебе пояснял уже: реально или идеально – не суть главное, – с досадой в голосе укоряет его Белояр. – Ты должен, наконец, понять: существует всё, о чём кто-то хоть однажды подумал или сказал!

Его воинственный брат, между тем, снимает с ближней к нему колонны плотный чёрный плащ и набрасывает его на могучее плечо.

– Сеча идёт, гридень, страшная сеча! – медленно говорит он. – Возможно – последняя. Несыть обложила со всех сторон, а мы никак не можем собрать воедино всех не утративших совести, кто свет в себе сохранил. Каждый из них бьётся на своём пятачке, как может, но силы слишком неравны.

Не остановим Несыть – обрушится весь Мирострой! – суровый меченосец оборачивается к брату. – Нам пора!

Белояр, уже свернувший, было, свой свиток, пристально смотрит на Василия и возвращает пергамент на стол.

Рубахин вдруг вспоминает о времени:

– Как долго вас не будет? – обращается он к братьям. – И вообще – сколько я уже здесь нахожусь?

Белояр, застёгивая на себе потуже широкий кожаный пояс, отвечает не сразу.

– Видишь ли, – задумчиво произносит он. – С хронометрией у нас сложновато. Нет в Нави линейного счисления времени, нет особой разницы между мгновением и вечностью, нет прошлого и будущего – время здесь свивается в самом себе. Человек, например, может жить и умереть сегодня, а потом – через Навь – родиться заново тысячу лет назад, а мы его видим и тут, и там, ибо не за плотью следим, а за духом…

Старец замечает, что опять заводит собеседника в безнадёжный тупик, и это его огорчает:

– На самом деле, – хмурясь, добавляет он, – то, что вы называете Временем – всего лишь игра вашего сознания, которое способно выстраивать события в одну простенькую цепочку, не подозревая, что звенья всех событий связаны иным порядком и по иным законам…

– Да перестань ты, старый зануда, человеку голову морочить! – вмешивается Чернояр, видя, насколько растерян и расстроен гость. – Мы скоро вернёмся, гридень! – Он берёт со стола кубок и наполняет его доверху уже известным Рубахину напитком. – Выпей – полегче станет!

Пряная жидкость обжигает горло, и спустя минуту Рубахин ощущает, что похмельная ломка в теле совсем отступила, и только его несчастный разум по-прежнему остаётся в ступоре и путается, словно в тяжёлом сне.

– Да, Василий, – неожиданно говорит Белояр, указывая на свиток, – чтобы тебе не бездельничать – можешь почитать, покуда нас не будет!

Он отходит, кивая Рубахину, чтобы тот занимал место за столом.

– Здесь ты найдешь всё, что было твоим прошлым. В том числе, и давным-давно забытое. Но предупреждаю тебя, – старец упирается в Василия строгим взглядом, и лицо его каменеет. – Не вздумай трогать перо, как бы вдруг ни захотелось, ибо последствия лишь одной вставленной запятой могут быть таковы, что сам себя проклянёшь. Пугать не хочу, но есть вещи, которые страшат до безумия даже меня!

Рубахин невольно переводит взгляд на меченосца и встречается глазами с двумя отверстиями из вечного мрака.

И снова ледяной холод проникает в него до позвоночника…

***

Братья удалились, а Василий ещё долго сидел на своём месте, не решаясь перейти за стол, а тем более – прикоснуться к лежащему там свитку.

Трещали толстые поленья в камине, от них исходил вполне реальный и уютный запах дыма. Это ещё больше сбивало Рубахина с толку, ибо всё остальное в рамки реального не укладывалось никак.

Повинуясь внезапному побуждению, Василий встал, сделал несколько шагов к камину и протянул руку в огонь.

– Ё…! – капитан резко отдёрнул обожжённую ладонь. – Ну, и что это за хрень? Причём тут Навь? – выругался он, возвращаясь к столу.

***

Свиток притягивал.

Рубахин подумал, что нет смысла не принимать предложенной ему игры. Если он правильно понял Белояра, то ему дозволено не больше, чем пройтись по собственной памяти. Ведь речь-то шла лишь о его судьбе, причём, уже свершившейся. О будущем-то старец не обмолвился!

Ещё немного поразмыслив, Василий пришёл к подозрению, что запрет на перо больше походил на провокацию, чем на предостережение. Весьма вероятно, ему так намекнули, что он может или должен взять оставшееся без присмотра перо и внести в свиток, то есть, в своё прошлое – какие-то поправки.

Борясь с искушением, Рубахин встал и решил заглянуть за колоннаду. Проходя мимо широкой трещины в каменном полу, он почувствовал малую нужду и удивился, что бездонная с виду расселина отозвалась глухим жестяным звуком, словно ведро.

За последним, седьмым, рядом колонн открылось неоглядное и ровное серое пространство, усеянное округлыми валунами. Там, где нормальная равнина должна заканчиваться какой-то линией, отделяющей её от небесного свода, пространство перед взглядом Василия словно загибалось вверх и терялось в тёмной слоистой мгле. Сумеречный свет исходил неизвестно откуда – казалось, что равнина светится сама по себе.

Василий повернул голову вправо и увидел, что, примерно в километре от него, над поверхностью серой пустыни возвышаются руины крепости или большого замка, с единственной уцелевшей башней и частью высокой зубчатой стены. Силуэт башни ему показался очень знакомым, но он не смог на нём сосредоточиться, потому что за стеной стоял невиданных размеров конь – покосившийся конус надвратной башни едва достигал его груди. Конь был какой-то странной масти: не белой и не серой – он мерцал бледным призрачным светом.

Мгновенно вспомнилось из Апокалипсиса: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «Смерть»…

Но всадника не было, а конь неподвижно смотрел вдаль, и лишь длинная грива, похожая на волнистые лохмотья осеннего тумана, развевалась и струилась вдоль напряжённо изогнутой конской шеи.