То, что называлось Мотей Уриновичем, как-то тихо исчезло. Видимо, в Яви он уже успел очнуться от своего бреда…

– Но, позвольте, – продолжает Рубахин, – каким же образом я сюда попал?

– Во всём бывают исключения, – Белояр отвечает, не отрывая глаз от свитка, – в литературе описаны случаи, когда смертные из Яви живыми допускались в эти пределы – вот Вергилий, например.

– Как-то никогда я не считал себя литературным героем, – натужно усмехается Василий, – одно дело – творческое воображение, а другое…

– Навь и соткана как раз из чего-то такого, что ты называешь творческим воображением, – перебивает его старец. – Во всяком случае, в отличие от Яви, здесь нет никакой разницы между реальным и воображаемым, что воображаемо – то и реально. Согласись, если мозг человека – предмет материальный, то и образный продукт его – воображённые предметы и события – тоже не могут не быть материальными. Просто это более тонкая материя, и все литературные герои в этом смысле – реальны. Также реальны сны, картины и даже персонажи бреда – и это всё тоже Навь.

В принципе, здесь можно такого насмотреться, что всему Голливуду с его фантазиями и спецэффектами – только от зависти лопнуть…

– Но, – Белояр поднимает кверху палец, – мы с братом, например, стараемся не выходить за пределы доступных тебе образов.

– А на самом деле, вы – другие?

– Здесь всё – другое. А ещё – не упускай главного: здесь ты пребываешь только духом, а тело твоё находится в Яви, и земные глаза твои закрыты.

– Боюсь, сложно это слишком – в уме не укладывается! – уныло признаётся Василий.

Старец собирается ещё что-то добавить, но вместо этого начинает торопливо перематывать свой свиток взад-вперёд, делая на пергаменте быстрые отметки. И снова Рубахину чудится, что мелькают на лице Белояра тёмные тени скорби и боли.

– А ты и не пытайся постичь здесь что-либо умом! – неожиданно продолжает свою речь Белояр. – Ум человеческий – есть инструмент лукавый, самовлюбленный, но беспомощный и бесполезный в постижении истины.

Ваши философы многие века провели в учёной суете и заумной тщете, а где их общая истина? Самое смешное – все эти умники так и не договорились меж собой – что же они ищут и для чего им это нужно!

Василий слушает старца с нарастающим интересом и удивлением.

– А вспомни того немца, – в голосе Белояра зазвучали нотки сарказма, – который обнаружил нравственный закон внутри себя и так изумился – словно бриллиант откопал в навозной куче!

«Это он о Канте, что ли?» – припоминает известную цитату Рубахин. – «Что-то там ещё про звёздное небо…»

– Воистину – великий мыслитель! – восклицает старец. – Не каждому дано заподозрить в человеке наличие совести. Или нравственный закон и совесть – не одно и то же, Василий?

А вся мировая литература – разве не есть бесконечный спор о том, что нравственно, а что – безнравственно? Одна беда: чем больше читаешь – тем больше путаешься в толкованиях, а ответа нет.

Но – заметь: ответ приходит мгновенно, когда у тебя возникает, к примеру, чувство стыда в каком-то поступке. Ты же не мудрствуешь при этом и не вспоминаешь, какую из моральных заповедей преступил – тебе просто стыдно! Если у тебя есть совесть, конечно.

А совесть, гридень, – это пуповина, которая соединяет человека с Правью! – заявляет старец. – С замыслом и законом Рода – Творца!

Ты вслушайся: «со-весть», – старец произносит слово по слогам, как школьный учитель, – смысл улавливаешь? Это – весть, закон, заповеданный тебе свыше! К тому же, приставка «со» предполагает сопричастность к некоему общему смыслу – «со-действие», «со-страдание» – ты когда-нибудь о таком задумывался?

Ясный взгляд старца, устремлённый на Рубахина, остаётся очень серьёзным.

– Запомни, Василий, – торжественно говорит он. – Отнюдь не умственное измышление, а лишь духовное восприятие – единственный критерий истины!

В душе твоей всё самое главное заложено изначально, обратись – и тебе откроется…

Белояр углубляется в свой пергамент, а Рубахин, которого всё происходящее уже буквально сводит с ума, решает сменить тему:

– Если не секрет – что это за свиток? – спрашивает он.

– Книга судеб! – буднично, словно речь идёт об очередном романе Дарьи Донцовой, отвечает старец. – Та самая Книга судеб…

«Вот тебе и здрасьте!» – с острой тоской отмечает про себя Рубахин. – «Этого нам как раз и не хватало!»…

Смерть приняла Анатолия не в машине, а на обочине лесного шоссе, куда положили обмякшее тело чистильщики от Анубиса, чтобы упаковать его для перевозки. Действовал при этом только один, второй же стоял рядом, следя за дорогой и зажимая носовым платком щеку, разорванную острыми маникюрными ножницами от скулы до подбородка.

Толик поначалу ничего не понял: ему вдруг стало легко и небольно.

В ясное ночное небо над ним уходили тёмные кроны старых елей, и стояла вокруг небывалая тишина. Он равнодушно наблюдал, как двое мужчин подняли с земли и бросили в багажник огромного джипа какой-то увесистый мешок, и вскоре кроваво-красные габаритные огни автомобиля исчезли за поворотом.

Лежать на пожухлой, перемешанной с опалыми листьями осенней траве было удобно и приятно. Анатолий смотрел в небо и никак не мог вспомнить, чего же он так сильно боялся несколько минут назад. С ним всё в порядке, ему просто нужно немного отдохнуть.

Неожиданно рядом с ним возникли два лохматых чудных деда. В темноте их было сложно рассмотреть подробно, но выглядели они непривычно.

Старики молча постояли над Анатолием, а затем один из них задрал кверху растрепанную бороду и крикнул кому-то за макушками елей:

– Слово твоё?

Полученный ответ он с некоторым удивлением передал своему напарнику:

– Сказано – с мечом в руке!

Старцы растворились в ночи также незаметно, как и появились. И Анатолия сразу охватило смятение и беспокойство. Почему он лежит в этом лесу? Что случилось накануне?

Но его размышлениям не суждено было продлиться. Толик заметил, что вокруг вроде посветлело, и тут же безмерно изумился: над ним, опустившись на колени, с нежностью склоняется Юлька Парамонова – смешная девочка-подросток из соседнего подъезда его дома. Он почти каждый день встречал эту девчонку во дворе, не обращая на неё никакого внимания.

Только выглядела сейчас Юлька удивительно: она была как будто-то взрослее, очень похорошела, а то, что в полумраке он принял за серебристый свитер, оказалось настоящей кольчугой тонкого узорного плетения. Хрупкую девчоночью фигурку мягко обтекал синий бархатный плащ.

«Чего это ты так вырядилась?» – хотел спросить Анатолий, но в этот миг его охватило такое невыразимое чувство блаженства и благодарности, что он забыл сразу обо всём.