– Уходи. Уходи, пожалуйста. Я больше не хочу тебя видеть.

Уже потом целыми днями я злился на себя за то, что увернулся от пощечины. Чтобы добраться до дома, я пробежал самую быструю в мире стометровку. У меня всё сердце размякло из-за чувства вины. Когда я вернулся, папа отвечал клиентам, разместившим объявления на страницах журнала. На его макушке сидела черная муха.

– Ты странно выглядишь. Случилось землетрясение? Наводнение? Чума? Красная армия под Парижем?

Я пожал плечами. Если бы, подумал я. Очень долго объяснять. К тому же я пообещал Мари никому не рассказывать о ее проблеме, даже уважаемому египтянину, даже папе. Я решил, что сейчас не время предавать ее еще раз. Всю ночь у меня в голове гуляли танки, за ними плыли атомные подлодки и крейсеры. На следующий день я проснулся и первым делом посмотрел в окно: «панар» уже уехал, оставив на мокрой брусчатке пустой сухой прямоугольник, и мне пришло в голову, что, когда папы не станет, у меня в душе образуется такая же квадратная дыра. Пока я пил шоколад, я представлял себе Мари, которая злилась на меня и наверняка больше не думала обо мне, как раньше. Я потерял повод собой гордиться, а их у меня в жизни было не так много. Больше всего в истории с Мари мне нравилось чувствовать себя незаменимым. Теперь я ощущал себя соломинкой на ветру.

Перед тем как отправиться в школу, я решил внести свой вклад в защиту природы и дроздов, попавших в сложную жизненную ситуацию. Мне немного полегчало, когда я увидел, что крылья моего питомца блестели, словно их покрыли лаком. Я посадил дрозда на ладонь – он тут же принялся перебирать своими маленькими лапками. Я подумал, что однажды он тоже улетит, а жизнь – это целая череда расставаний.

Так прошло целых две недели, без особой энергии в ногах и в сердце. Весна, как цветок, величественно распустилась, но сердце мое завяло, словно от поздних заморозков. Одним махом я покончил со всеми школьными премудростями, потому что стараться было не для кого, а значит, и неинтересно. Для того чтобы учиться, нужна мотивация, но моя личная мотивация меня всячески избегала. Я наблюдал за ней в коллеже: она считала шаги, но только я знал об этом и спрашивал себя, как другие ничего не замечают. Два-три раза я пытался к ней подойти, но Мари словно чувствовала мои негативные волны. Самым удивительным показалось мне то, как легко и свободно она пересела за другой столик в столовой. Мари действительно была гением среди самых способных людей на планете. По телевизору я видел, как слепые певцы корчат забавные рожи, словно они поют глазами. Они выглядят настолько слепыми, что даже забываешь о том, что они поют. Именно поэтому, мне кажется, таких артистов не очень интересно слушать по радио. С Мари всё было наоборот. Иногда она являлась в коллеж с виолончелью, потому что после уроков шла сразу в консерваторию. Один раз я подслушал, как Мари кому-то рассказывала, что попросила учителя музыки удвоить количество занятий из-за приближающегося экзамена. И в те дни, когда она приходила со своим инструментом, я восхищался ею еще сильнее.

За эти две недели изгнания я часто вспоминал о тех моментах, когда слушал, как она играет на виолончели, о том, как меня охватывало странное чувство, будто я был никем и всем одновременно. Можно рассуждать сколько угодно, но нет ничего прекраснее, чем хранить секрет человека, которым восхищаешься. Папа видел, что мне плохо. Наверняка он догадывался об изгнании, однако ничего не спрашивал из-за застенчивости в отношениях отца и сына. Иногда вечером я садился к нему в «панар», и вместе мы отправлялись в плавание: Корбей… Ри-Оранжи… Ати-Мон… Тье… – пока город не поглощал нас целиком. Каждый раз мне казалось, что мы из него уже не выберемся… Помню, как мы катили по пустым бульварам… город словно вымер после бомбардировки… Малый пояс… Аллея тополей… а я смотрел на отражение карты города в лобовом стекле. Мне всегда было интересно, откуда папа знает всех этих людей, которые каждый раз норовили задержать нас и рассказать кучу историй из своего прошлого… Наконец я засыпал в «панаре», и происходило чудо – я просыпался уже дома. Мой дрозд окреп, ему становилось тесно в коробке, и он уже выходил на улицу, сверкая во все стороны глазами-бусинками. Интересно, выпутался ли он из своих неприятностей? Потому что о себе я такого сказать не мог. В школе я иногда пытался рассмешить Мари, напоминая ей о своем прошлом клоуна… Например, кто-то спросил, как будет «мини-юбка»: слитно или раздельно? А я ответил:

– На молнии!

Но вышло как-то натянуто, да и я потерял уже привычку. Никто не засмеялся, а Мари тем более.

Однажды учительница математики отправила меня за журналом, и в коридоре я столкнулся со Счастливчиком Люком. Он подошел ко мне с огромной книгой в руках.

– Никому не говори… Я прячусь от всех в спортзале, чтобы почитать… Если кто-то меня будет искать, ты меня не видел… Я верну тебе должок…

– А что у вас за книга?

– «Дон Кихот»… Понимаешь, я дочитал «Трех мушкетеров»… «Дон Кихот» должен быть в том же стиле. Ты читал?

– Там что-то было про мельницы, но я не читал.

– Про мельницы? Ты уверен? Я думал, там про сражения на лошадях… И про рыцарей.

Он выглядел разочарованным.

– Но эта книга точно известная, потому что даже я о ней слышал… Вы всё еще катаетесь на велосипеде?

– Пришел третьим в прошлое воскресенье. Потому что зачитался допоздна накануне. А после чтения я выжат как лимон. Удивительно, насколько утомляют толстые книги! Словно на Эверест взобрался… Чтение – тоже труд.

– Может, я приду посмотреть на ваши соревнования в следующее воскресенье… Мне сейчас очень скучно. Надо чем-то заняться. Я мог бы продавать хот-доги зрителям.

– Что с тобой?

– Без обид, месье, но вы вряд ли поймете…

– Думаешь?

– Уверен. Вы многого не знаете.

– Это из-за тех фотографий?

– Не столько из-за фотографий, сколько из-за последствий. Ван Гог меня славно подловил, надо признать. Раз, и мат. Короче, мне надо подумать, как применить защиту Нимцовича.

– Чью защиту? Какие-то боевые искусства?

– Да нет же. Это из шахмат. Короче, мне надо показать противнику, что мое понимание положения, в которое он меня поставил, превосходит все его угрозы.

Я надеялся, что дополнительных вопросов не будет, потому что больше этого я вряд ли бы выдал. Я рассказал всё, что знал об этой защите, хотя сам толком не понимал, что оно значит. Однако время от времени туман рассеивался, и я подумал, что однажды пойму всё до конца и стоит довериться моему уважаемому египтянину.

– Ладно, оставляю тебя с твоей защитой Немецевича, – сказал Счастливчик Люк.

– Нимцовича, месье, Нимцовича…

– Как скажешь.

В конце того дня я отправился в комнату консьержа к Хайсаму. Он не пришел ни на одно занятие после обеда, поскольку ему нужно было доиграть с отцом московский турнир 1963 года, но никто и не возмущался, потому что Хайсам и так всё знал. Я появился в середине третьей партии.