Каждый думает, что наступил конец света. Предполагается, что так оно и есть, но я понял ситуацию неправильно.

Еще один канал проводит уличный опрос, и я узнаю несколько знакомых лиц… несколько знакомых физиономий, обладатели которых с трудом пытаются скрыть злорадную улыбку.

— Ужасно, — говорят они, покачивая своими молочно-белыми головами и опуская козырьки своих бейсболок… чтобы никто не заметил черные, сплошь черные глаза. — Просто ужасно.

Они разговаривают, по-рыбьи держа губы бантиком, не желая показывать клыки.

Никто не связывает это с кровью. Никто, кроме этих целующих воздух рыб, моих недоброжелательных братьев. СМИ смертных все еще надрываются, лепеча о конце света, инопланетянах и террористах. К счастью для вампиров вроде меня, преступление уничтожило все доказательства, но рано или поздно нам все равно пришлось бы выйти из тени.

План сначала состоял в том, чтобы «выйти из чулана» только после того, как среди нас появится кто-то, кто будет нам выгоден. Но маленькие кретины поставили всю затею под угрозу. Вместо того чтобы сделать «последний шаг» к успеху, мы — совершенно неожиданно — оказались в шаге к полному краху и уничтожению.

Само собой разумеется, меня вызывают на разговор. Мне советуют: «Ограничься стриптизершами, Марти». «Пусть работают по одной шее за раз». «Они должны быть просто орудием», напоминают мне. «Им надо знать правила».

Я киваю. Я соглашаюсь. Я клянусь, что я добьюсь большего успеха.

А потом брожу кругами, время от времени натыкаясь на предметы. Плачу без причины. Слоняюсь с потерянным видом. Хожу по стрип-клубам, но не для того, чтобы производить вампиров. Я иду туда ради шума, ради того, чтобы отвлечься. Чтобы поплакаться кому-то в жилетку.

— Почему ты плачешь? — спрашивает меня однажды ночью стриптизерша, пока смертная.

И тогда я вижу ее. Вот он, поворотный момент. Правда, пока я об этом не знаю. Я даже не знаю, кто она за пределами стрип-клуба — слишком бледная для смертного, слишком татуированная, чтобы нравиться мне.

— Марти, — представляюсь я, без интереса, просто чтобы не показаться невежливым.

— Лиззи, — отвечает она, опуская на стул свою костлявую задницу. — Сестра Папы Римского.

Я смеюсь вопреки своей хандре. Она не смеется.

Потому что это не шутка. Она — действительно сестра Папы Римского. Младшая. Они выросли в большой старомодной католической семье, которая не собиралась попасть в ад ради того, чтобы использовать средства контрацепции. Около дюжины отпрысков, плюс-минус, основная часть все еще живет в Детройте, а лучший из них — поселился в Ватикане и носит такую забавную шляпу. Она — позор семьи, героинщица, шатающаяся по улицам Детройта. Сначала немного стриптиза, затем немного проституции, затем маленькая смерть, когда придет время платить по счетам. В двадцать шесть — весьма почтенный возраст — она обнаружила у себя СПИД, который сейчас пожирает ее клетки. На тот момент, когда я встретил ее, она возвратилась в стрип-клуб, надеясь заработать хотя бы на похороны.

После того, что сказала эта женщина… о чем мне плакать?

«Эй, Питти-Свитти! Это Лиззи. У меня едет крыша. Звякни мне на трубку».

Это сообщение, которое она оставляет своим братьям — братьям Папы Римского — на голосовом ящике. Я был там и должен был услышать это; я был там и должен был заставить ее сделать это. Но даже я не знал, что это маленькое нахальное письмецо станет «маленьким шагом Доброжелательных Вампиров навстречу человечеству».

Моя цель была намного более скромной. Я всего лишь пытался разрешить еще одну маленькую проблему, которая была у нас, вампиров — и доброжелательных, и недоброжелательных: ватиканские батальоны смерти. Я всего лишь хотел убедить брата Лиззи отказаться от уничтожения мне подобных. Помочь мне снова заслужить благосклонность Общества Доброжелательных Вампиров. Облегчить груз моей кармы, хотя бы ненамного. Я понятия не имел, что из этого получится.

Мы с ней все еще вместе, когда Папа отвечает на звонок. Мы стоим в ожидании на обшарпанной веранде в одном из трущобных районов Детройта. Идет дождь, ветрено и, судя по тому, как дрожит Лиззи, холодно — хотя, возможно, ее лихорадит из-за болезни или от того, что она не приняла дозу. Я вижу, как она дышит — у нее изо рта вырываются облачка пара. На ней черный кожаный пиджак без подкладки, с которой в нем было бы теплее, и она тоже не пытается согреться, даже не засовывает руки в рукава. У нее в кармане начинает блеять телефон, она вынимает его, открывает звучным щелчком, говорит: «Привет?», но все, что слышит — это ветер, который вырывается у нее из губ и звучит у нее в ухе, споря с морзянкой статических помех.

— Вас не слышно! — кричит она, перекладывая телефон в другую руку, которая еще не успела замерзнуть.

— Подожди, я выскочу на секунду, здесь такая жопа… — это она уже обращается ко мне, осматривая улицу.

Самому аппарату кто-то давно приделал ноги, однако лампочка работает, освещая загогулины и каракули, которыми банда граффити разукрасила стенки кабины. Лиззи запирается внутри, однако я заставляю ее снова открыть дверцу. И изображаю ветролом, в то время как она, осев на полу кабинки и все еще обнимая себя одной рукой, другой прижимает телефон к уху.

— Эй, Питти. Сто лет тебя не…

— Нет. Ага. Не-а. Каждый раз одно и то же. Твоими молитвами. Нет, нет. Деньги я достану. Твоими молитвами. Друзья. Просто друзья. Да, я дружу с парнями. Слушай, я все-таки заработала. Что значит «что»? Пять баксов на молоко. То самое СПИД.

Пауза.

— Питти?

Я представляю Папу римского в его спальне, в полном одиночестве. Бархат, парча, всюду золото, даже на корешках книг. Его одеяние заткано золотыми нитями, весь его целый мир отяжелел от золота. Рука с кольцом держит телефонный аппарат для засекреченной связи, в то время как другая — просто старческая рука с набухшими венами — прикрывает глаза. «Лиззи, Лиззи, Лиззи»… Я слышу его дребезжащий голос, долетающий из самого Ватикана до трущоб Детройта. Она была еще ребенком, когда он поступил в семинарию. Он следил за тем, как она растет, по моментальным снимкам, которые мать присылала ему вместе с вырезками статей из «Weekly World News» с карандашными пометками вроде: «Только-то и всего» или «Тебя следует немного пощекотать». Фотографии и вырезки — вот что его мать посылала вместо писем. Он не принимал это на свой счет.

— Ты кому-нибудь еще говорила? — спрашивает папа, имея в виду своих братьев, не столь знаменитых, для которых Лиззи была просто хорошей кандидатурой для выполнения черной работы.

— Нет.

— Какие у тебя планы?

У его сестренки, сколько он ее знает, всегда есть какие-то планы, которые он не одобрял как таковые, но ничего не мог поделать. Казалось, она специализируется на выживании способами, призванными привести ее старшего брата в ужас и смущение. Какая это замечательная вещь — семья.