— Я так дорожу возможностью служить тебе. Я твоя телохранительница, твоя жрица, твоя разведчица. Готова и впредь исполнять твои самые деликатные и рискованные поручения.

— Как блестяще ты внедрилась в партию «Родина» в роли пресс-секретаря Рогозина. Помешала ему объединиться с Глазьевым и ослабила партию. Не позволила ей превратиться в мощную оппозиционную силу.

— Это было не трудно. Оба самолюбивые, ревнивые, не готовые уступать. Стоило Глазьеву прослушать кассету, где его высмеивал остроумный Рогозин, как все их договоренности полетели в тартарары.

— А блестящая операция, когда ты выманила у лидера СПС, этого холеного плейбоя, дискету с перечнем денежных сумм, которые он получал от Чубайса. Мы предъявили Чубайсу эту дискету, и он прекратил финансирование. Перед самыми выборами «правые» сели на мель.

— Надо сказать, что этот плейбой был весьма настойчив в своих ухаживаниях. Я не рассказала тебе всех деталей операции, иначе ты мог ее отменить.

— А на Сардинии, на яхте Берлускони, ты вскружила голову обоим — и Лампадникову и Долголетову. Они были пьяны, разыгрывали тебя в карты. Ты заставила их обоих кинуться в море, а я в это время перехватил конфиденциальное письмо Жака Атоли, адресованное Ромулу. И письмо попало к Рему.

— В море они вели себя, как дельфины. Подныривали под меня, хватали за ноги, пытались целовать. Мне хотелось их умертвить точечными ударами в сонную артерию. Тогда бы президентское кресло оказалось пустым, и его занял ты.

— Ты тайный убийца. Агент десятка разведок.

— Я твой агент, мой милый.

Ее рука проникла ему под рубашку, и он почувствовал, как накаляется его плоть. Она расстегнула ему рубашку, растворила и стала целовать, рисуя губами светящийся узор. Он чувствовал, как телесность его превращается в сладость, в мучительное томление, в слепящее вожделение. Она стянула с него рубаху, расстегнула пряжку ремня, и он стоял, оцепенев, вздрагивая от приливов восхитительного страдания, и ему казалось, что он утрачивает вес, обретая невесомость, состоящую из света, боли, несравненной сладости. Он опустил руки на ее волосы, нащупывал в темноте костяной гребень, маленькие горячие уши, бурно дышащую шею. Его возносило на светящейся сфере, выше и выше, туда, где прекращались все чувства, утрачивались все мысли, а оставалось страстное, неодолимое стремление к бесцветной, приближавшейся сути, в которой таились все смыслы и истины, изначальные, от сотворения мира законы. В этой расплавленной магме ему откроется долгожданное, выкликаемое знанье, делающее его всеведущим и всесильным.

Женщина издавала глухие невнятные стоны, поднимала к нему глаза, словно хотела убедиться в степени его страдания и сладости. И страдание вдруг явилось, обрушилось сверху, словно раскаленный слепящий ливень, сверкнуло в трюмо, запечатлев какие-то флаконы, кисти, скомканные ткани. Ее, стоящую на коленях, ее лицо с остановившимися безумными глазами, красными, как кровь, губами. Промчалось, словно шаровая молния, в которой мелькнул косматый хаос, дух преисподней, унося в бездну его заблудшую душу.

Ночью, в автомобиле, возвращаясь в свой загородный дом, он набрал номер директора ФСБ Лобастова.

— Не разбудил? — спросил он из вежливости, зная, что Лобастов из разряда сов. — Вам следует завтра же лично отправиться в Тобольск и доставить в Москву человека по имени Алексей Горшков, который работает в местном краеведческом музее. Чье указание? Президента. Доставить под конвоем? Да нет, но смотрите по обстоятельствам. Какая дополнительная информация? Поройтесь в Интернете на сайте газеты «Тобольские ведомости». Статья Марка Ступника «Цесаревич избежал большевистской казни». Доставить ли Марка Ступника? Хорошо бы он улетел на Луну. Кстати, вашу просьбу директору наркоконтроля я передал. Считайте, что конфликт исчерпан. Приятных снов.

Выключил телефон, глядя, как постовой, увидев его машину, взял под козырек.

Алексей Федорович Горшков, двадцати пяти лет от роду, среднего роста, крепкого сложения, с благообразным спокойным лицом, обрамленным русой бородкой, с синими, задумчивыми глазами, не поражал воображение окружающих. Был ровен со всеми, терпелив, не взыскателен. Выходец из детского дома, был нетребователен в быту. Довольствовался малым. Крайне редко менял костюм и обувь. Привык экономить на мелочах, и ему вполне хватало скромной зарплаты работника Тобольского краеведческого музея, где, помимо работы в запасниках, он водил экскурсии по кремлю, утоляя любопытство немногочисленных туристов. Однако обыденность внешней жизни вполне искупалась глубиной и возвышенностью жизни внутренней. С детства его посещали мгновения, когда казалось, что в его душе притаилась другая душа, нашла свой приют и теплится там, умоляя о чем-то, терпеливо ожидая случая, когда сможет покинуть прибежище и самостоятельно проявиться на свет.

Это странное чувство беременности не покидало его и в отрочестве, и в зрелые годы, и он носил под сердцем драгоценный плод, не умея объяснить его происхождение. Иногда, в самых разных обстоятельствах, — в компании шумных друзей, или на природе в какой-нибудь осенний день с хмурым небом и летящим в облаках клочком лазури, или в поезде, когда за окном мелькали сиротливые поля и нищие деревни, — вдруг посещало его пронзительное знание. Ему казалось, что это уже бывало с ним прежде, не в этой, а в другой жизни, он все это видел и чувствовал. Это указывало на загадочность бытия, в котором существуют несколько параллельных миров, и его личность присутствует одновременно в этих мирах, может перемещаться из пространства в пространство, из судьбы в судьбу, и эта неопределенность делала жизнь похожей на сон. Он предполагал, что в нем таится способность разгадать тайну множественности миров, раздвинуть границы познания. Не увлекаясь модными учениями экстрасенсов и эзотериков, он просто ждал случая, когда этот дар проявится. Он увлекался поэзией Серебряного века, особенно любил Гумилева. Знал наизусть «Заблудившийся трамвай», «Туркестанские генералы», «Рабочий». Часто, оставшись наедине, нашептывал «Шестое чувство» — стихотворение, созвучное его таинственным предвосхищениям. Его внутренняя жизнь была исполнена пугающего и сладостного ожидания того, что с ним что-то должно случиться, произойти какое-то чудо, вторгнуться какое-то грозное и прекрасное обстоятельство, меняющее ход его судьбы, делающее из него другого человека.

Алексей проснулся в маленькой комнатке деревянного двухэтажного дома, где он снимал квартиру у хозяйки Маргариты Ильиничны, пенсионерки, пустившей на постой обходительного, одинокого молодого человека, напоминавшего ей первую и, пожалуй, единственную любовь. Его пробуждению способствовали звяканья посуды в соседней комнате и яркое утреннее солнце, горевшее на стене янтарной полосой. И первый миг пробуждения породил счастливое недоумение— это уже было когда-то. И этот негромкий звяк тарелок и чашек за неплотно прикрытой дверью, и янтарное солнце над его головой. И было это то ли с ним, в его младенчестве, когда за дверью двигались и негромко разговаривали дорогие, любящие его люди, то ли с кем-то другим, младенчески счастливым, в ком ликовала и пела каждая проснувшаяся струнка, желала любви и счастья. Он прислушивался к этому двойному эху, дорожа странной двойственностью, в которой витала его душа, пока явь не возобладала, — за окном прогремел грузовик, наполнив дрожью и звоном стекол ветхое бревенчатое строение.