Виртуоз оглянулся в зал — лицо архитектора Кнорре было исполнено страдания, словно замысел его распадался, уносимый разрушительными вихрями хаоса.

Воцарилась тишина и недвижность. Из гулкой пустоты, с перекатами, переливами, раздался голос. Зазвучали слова, бурливые, страстные, с клокочущим хрипом, пылкими воздыханиями. Казалось, тот, кто говорил, торопился поведать внезапно открывшуюся истину, поделиться увиденным чудом, предостеречь, спасти. Ему не хватало слов, перехватывало дыхание. В зарницах возникла одинокая, стоящая на возвышении фигура и распростертые, лежащие ниц тела. Это был пророк, проповедник. В него вселился Дух. Похожий на песнопение голос воспроизводил вибрации горнего мира. Слова на древнем языке выражали незыблемую, во все времена неизменную суть. Виртуоз ощущал величие слов, чувствовал тончайшую мембрану, отделявшую его от сути, старался пробиться в ту область, откуда излетали слова и смыслы. Бурливый голос умолк, и ему на смену из другой части сцены понеслась звонкая, как трепещущая тетива, молвь. Взлетала и падала синусоида, состоящая из крылатых звуков, каждый из которых напоминал выпущенную стрелу или ласточку с серповидными крыльями. Язык был неведом Виртуозу, но вещал все о той же божественной сути, которая врывалась в мир посредством пернатых слов. Зарница освещала одинокую фигуру и множество других, павших ниц. Третий пророк, окруженный внимавшим людом, озарялся таинственным блеском. Его сочные слова напоминали букеты экзотических цветов, которые он рвал на райских лугах и рассыпал перед собой тяжелыми влажными ворохами. Язык был непонятен, но проповедь была все о том же, заповеди были все те же.

Виртуоз, исполненный молитвенного благоговения, старался проникнуть туда, где росли волшебные цветы, рождались бессмертные слова, чтобы ему открылся божественный замысел, и решения, которые предстояло принять, не противоречили волеизъявлению Бога. Чтобы он не прогневил Творца, не навлек на Миссию неисчислимые беды.

Все, кто наполнял зрительный зал, находились под воздействием магических слов. Губернатор Лангустов, замышлявший построить игорный центр, подался вперед, навстречу бурным потокам, напоминая статую на носу корабля. Банкир Козодоев, обдумывающий слияние банков, сложил молитвенно руки, словно угадывал весть — то ли о небывалом обогащении, то ли о жестоком разорении. У дамы, посла Израиля, в глазах зажегся древний огонь, и она ловила пророчества о разорении Храма, о сокрушении стен, о прегрешениях жестоковыйного народа. В углублении сцены чуть виднелись визионеры в сенсорных шлемах. Мерцали голубоватые экраны компьютеров, электронные карты горных районов Афганистана.

Пространство сцены прочертили лучи. Пронзали черноту под разными углами. Рассекали мрак, словно в мир хаоса вторгались порывы воли. Будили тьму, вносили в бесформенный хаос осмысленную геометрию, упрямый замысел, резкий чертеж. Тусклые комья, похожие на груды тряпья, колыхнулись, задвигались. Превратились в человеческие фигуры с белизной обнаженных рук и ног. В них вонзались молнии, по ним хлестали огненные бичи, гнали, вписывали в мерцающую геометрию. Они торопились вверх, по вертикали, похожие на упорных скалолазов. Спускались обратно вниз, словно на высоте, куда их загоняли бичи, не находили желаемого. Маршировали по сцене, образуя «змейки», концентрические круги. Вспрыгивали друг другу на плечи, как ловкие гимнасты, создавая затейливые пирамиды, объемные живые фигуры.

Олеарий в первом ряду мерцал глазами. Устремлял властный взор в скрещение лучей, в скопленье гимнастов, которые повиновались ему, лишенные собственной воли, безличные, превращенные в орудие грозного замысла.

Виртуоз испытывал мучительную сладость, сладострастное вожделение. Приближался к слепящей вспышке, всепоглощающему обмороку, в котором ему откроются тайные намерения Рема, — вторжение в геном русской истории, создание лжецаревича, операция на русском историческом времени, из которого мог произрасти чудесный побег или уродливая ветвь с ядовитыми цветами и ягодами.

Олеарий управлял стихиями, распространяя бушующий на сцене конфликт на все мироздание. Гибли галактики, умирали звезды, разверзались «черные дыры», стремилось воцариться абсолютное зло. Но творящий разум вторгался в «черные дыры», возрождая цветущие миры, жемчужные планеты и луны, бриллиантовые галактики.

Виртуоз был близок к обмороку. Его дух исчерпал все возможности пребывания в теле, рвался из плоти, сбрасывал бренные оболочки. На него надвигалось слепящее пятно, в котором терялись все очертания, стихали все звуки, прекращалось бытие, и открывалось безвременье, которое и было Богом. Он устремился в эту безымянную бездну, испытывая наслаждение смерти.

Внезапно в зале сверкнула жуткая молния, как раскаленная жила. Ее звук был расщеплен на бесчисленные мелодии, в которых угадывались Вагнер и Бах, Скарлатти и Скрябин. Сумрак сцены сменился сияющим светом. Был луг живых цветов, над которыми летали бабочки и стрекозы, и в цветах, обнаженные, золотисто-телесные, словно с картины Луки Кранакха, стояли Адам и Ева, целомудренные и прекрасные. Было видно, как у Евы дышит круглый живот, а на плече Адама сидит голубая бабочка.

Зал, потрясенный, молчал. Зрители только что присутствовал при сотворении мира. Перед ними была разыграна формула Е=mc2 . Виртуоз, обессиленный, откинулся в кресле. Он так и не вырвался из бренного тела, не достиг абсолюта, не снискал благодатного прозрения.

К нему подошел служитель в шелковом камзоле и маске венецианского дожа:

— Илларион Васильевич, вас просят пройти в гримерную.

Он прошел за кулисы, где актеры в трико, с изможденными потными лицами, были похожи на космонавтов, испытавших чудовищные перегрузки. Запаленно пили воду, отирались полотенцами, бессильно сидели прямо на полу. Виртуоз проследовал по темному коридору в дальнюю часть здания, остановился перед знакомой дверью. Опустошенно стоял, чувствуя слабость и разочарование. Толкнул дверь и вошел. На мгновение сочно сверкнуло трюмо и погасло, как только дверь затворилась. В гримерной было темно, ни искры света. Пахло парфюмерией, туалетной водой, и он чувствовал присутствие близкой, горячей жизни, нетерпеливой женственности, устремленных на него из темноты глаз.

— Ты где? — спросил он, стараясь уловить волны тепла и нежных духов, которые она источала. Она подошла сзади, обняла, и он слабо целовал ее голые руки, хрупкие пальцы, чувствуя спной ее грудь, угадывая горячую голую шею, запах волос, теплый, пернатый, как у лесной птицы.

— Ты всю неделю был недоступен. Не откликался на мои звонки. Не отвечал на мои послания. Я тебя подстерегала, как подстерегают добычу. Была в гольф-клубе, но ты не появился. Была на приеме во Французском посольстве, где тебя ожидали, мо ты не приехал. Заглянула на форум молодых гениев из правящей партии, которых ты опекаешь, но и там тебя не было. Только по телевизору тебя и видела. Ты выглядел усталым и напряженным. Ты здоров?

— Да, но слишком много работы. В Кремле, в «Доме Виардо», в резиденции «Барвиха-2». Оба Президента нервничают, постоянно ко мне обращаются, требуют моего внимания, — он говорил вяло, утомленно. Спектакль опустошил его. Коварный Олеарий, словно вампир, выпил его витальные силы. Талантливые, наполнившие зал зрители были использованы кудесником для создания сверхмощного эмоционального поля, которым питались визионеры в сенсорных шлемах. Быть может, в горах Афганистана они обнаружили пещеру Бен Ладена. Координаты пещеры уже переданы в штаб американских ВВС, с аэродрома Баграм поднялось звено штурмовиков, делает над ущельем боевой разворот, — Президенты, новый и прежний, как два капризных цветка, требуют, чтобы их постоянно поливали.