— Ты, мой милый, — не садовник. Ты и есть настоящий Президент России, — она страстно к нему прильнула, чувствуя его немощь, потерянность. Словно старалась воскресить его остывшую душу, отдавала накопившуюся нежность и женственность, восполняя понесенные траты. — Мне горько, что ты расходуешь столько драгоценных сил на этих людей. Они слабее тебя, паразитируют на твоем уме, трудолюбии, поэтическом даре. Они без тебя — ничто. Ты сделал им имя, слепил из них государственников и правителей. Заставил поверить в это народ, который, казалось, больше ни во что не верит. Ты единственный в Кремле, кто думает о стране, о судьбе России, чувствует ее величие и ее трагедию. Среди этих кремлевских кабанов, напыщенных фазанов, пустопорожних кукушек ты единственный, кто несет на себе бремя власти. Бедный, как ты можешь существовать в этом зверинце?

Ее обожание волновало его. Она знала, как его оживить, вдохновить, вернуть утраченную веру и свежесть. Ее быстрое дыхание согревало его. Сильные, жаркие удары сердца были быстрее и громче, чем его собственные. Он подчинялся ее волнению, нетерпению, проникавшим в него живительным токам.

— В Кремле у всех своя роль. У меня — своя. И в последнее время я, кажется, с ней неважно справляюсь.

— Ты не можешь с ней неважно справляться. Все, к чему ты прикасаешься, начинает сверкать. Твои стихи могут украсить любую антологию. Твои рисунки, которые ты делаешь на листочках во время скучных заседаний, сродни рисункам Пушкина на полях его рукописей. Ты оратор, мудрец, восхитительный интриган. Самые ужасные вещи ты умудряешься делать с веселостью и легкомыслием. Такими были люди Возрождения. Донателло, Брунеллески, Сирано де Бержерак. Я восхищаюсь тобой, мой политик, дуэлянт, возвышенный мистик.

— Ты очаровываешь меня, околдовываешь. Пользуешься женскими чарами, — он был ей благодарен. Она использовала испытанные ухищрения, которыми возвращала ему веру в себя, восполняла ужасные траты. — Еще минуту назад я был уныл, противен себе самому, а теперь я в плюмаже, гарцую на белом коне.

— Просто я люблю тебя. Тебя так никто не любил. Твои многочисленные женщины, о которых, поверь мне, я догадываюсь, любят в тебе твой кремлевский статус, блистательное общество, куда ты им открываешь дорогу, роскошную жизнь, которая им мерещится. Я же люблю твою душу, твой ум, твое творчество. Всю неделю ты не находил минутки, чтобы на меня посмотреть. А я, ты не поверишь, чувствовала тебя в этом громадном городе — как ты перемещаешься в нем, где находишься, с кем встречаешься. Я знаю, когда ты в Кремле, как будто бы над дворцом поднимают твой личный штандарт. Знаю, когда ты посещаешь своего мнительного и капризного патрона Долголетова в «Доме Виардо», где ему мерещатся поющие привидения. Когда тебя требует к себе лукавый и осторожный Лампадников, желающий перехитрить своего мнимого друга. Я знала, что ты обедаешь с приехавшим Бобом Диланом в ресторане «Ваниль». Чувствовала до обморока, до смертельной боли, как ты увозишь какую-то молодую женщину в свой загородный дом, и она покидает его только под утро.

— Да ты просто ясновидящая, — засмеялся он, испытывая внезапный страх от ее прозорливости, — Ты ведьма. В Средние века тебя бы сожгли на костре.

— Меня и теперь сожгут. Мы живем в средние века, и вот-вот запылают костры.

— Ты чувствуешь, как на нас надвигается опасность? — он верил ее интуиции больше любых политологических прогнозов. Она несколько дней металась, не находила себе места, перед тем как случиться «Беслану». Она начала болеть и чахнуть, словно ее морозила неизлечимая немощь, перед тем как контрразведка донесла о готовящемся покушении на Президента Долголетова. После ее кликушечьих бормотаний и чревовещаний он убедил Президента отложить поездку на Ближний Восток. — Тебе кажется, что мы на пороге беды?

— Я гадала на картах. Предстоят потрясения. Явится бубновый валет, который устранит червового короля и даст дорогу королю виней. Но потом придет валет треф, и все ему поклонятся. Ты — валет треф. У тебя великая судьба. Ты станешь Президентом России.

— Как хорошо, что моим аналитикам, которые заседают в ситуационной комнате, не выдают карточных колод. Они бы такое погадали! Или, в лучшем случае, резались бы в покер. — Он шутил, но мысленно видел карты в ее быстрых ловких руках, разноцветную масть, которая выстраивала таинственную криптограмму. Запоминал ее пророчество, куда странным образом, окруженной черными и алыми символами, заманивалась истина.

— Ты чем-то очень встревожен. Ты на каком-то распутье. Что тебя томит?

— Ты очень хорошо меня чувствуешь. Будто видишь насквозь. Меня это пугает.

— Тебя что-то очень мучит. Ты похож на птицу, которая сидит на ветке, приподымается, готовая вспорхнуть, и опять замирает. Что у тебя на уме?

— Не вправе сказать. Чтобы принять верное решение, не ошибиться, не совершить роковую ошибку, я стараюсь достичь такой высоты понимания, какой достигали библейские пророки, восточные дервиши, афонские ясновидящие, московские блаженные. Я и сюда-то, к Олеарию, пришел, чтобы раскрыть запечатанный разум. Был очень близок к откровению, возвысился духом и снова сорвался в пропасть. Видно, мне не дано. Коридор в небо замурован, и я бьюсь головой о кладку. Здесь нужно быть святым.

— Каждое время предлагает свой образ святости. Ты святой, ты мученик. Ты достиг высоких степеней посвящения.

— Я не мученик, я баловень. Но вполне могу снискать мученический венец. Дело, которым я занимаюсь, восседая в Кремле, вполне может обернуться тюрьмой, куда меня отвезут прямо сквозь Троицкие ворота. Меня могут убить — уличная толпа, или киллер, или в суматохе дворцового переворота. В любую минуту я могу умереть.

— Я умру вместе с тобой. Меня тоже убьют, как женщину Виртуоза. Я не буду жить без тебя. Пусть меня вместе с тобой растерзает толпа. Или казнят, как Марию Антуанетту вместе с Людовиком. Или расстреляют в гнилом подвале, как расстреляли Николая Второго и императрицу Александру Федоровну.

— Ты вспомнила про Николая Второго? Случайно? — его испугала ее прозорливость, словно она угадала его непрерывные сомнения, в которых присутствовало имя царя, миф о лжецаревиче.

— Я знаю, что в этой жизни мы никогда не станем мужем и женой. Но смерть, которую мы примем вместе, будет нашим венчанием, нашей чудесной свадьбой. Как только мы умрем, мы сразу отправимся в свадебное путешествие по городам, которых не знает земная география. По садам, о которых не ведают ботаники. Мы прочитаем великие поэмы, которые здесь, на земле, еще не написаны. Увидим картины художников, которых нет в Лувре и Прадо. Ты умрешь, и я вместе с тобой.

Ее страсть была подобна истерике. Она увлекала его в смерть, где отсутствовали земные помехи, мешавшие им быть вместе. Ему начинало казаться, что она его может убить, чтобы приблизить желанное счастье. Сейчас в темноте слабо мелькнет клинок, вонзится в ямку возле ключицы, которую она целовала.

— Должно быть, я и впрямь заслуживаю смерти, если не могу здесь, в земной жизни, сделать тебя счастливой. Я столько от тебя получаю, ты даришь мне свою нежность, красоту, возвышенные чувства. Спасаешь меня от уныния, предотвращаешь мои жестокие и безумные поступки. Я пользуюсь тобой и мало даю взамен.