Сидя рядом с ним на диване, Солен слушала рассказ о его невеселой «семейной» жизни. Она прекрасно его понимала. Ведь и она сама была родом из одиночества. Пустота и одиночество, что-что, а это ей было хорошо знакомо. Квартира, где ты не знаешь, куда себя деть, где и словом перекинуться не с кем. Чувство тревоги, которое начинает завладевать тобой ближе к ночи. И ежедневный кошмар просыпаться утром в одиночестве. Особенно отвратительны были выходные и праздничные дни, когда тебя буквально захлестывает это полное одиночество, когда приходится как-то убивать время, раз уж нельзя убить себя. Создавалось впечатление, что жизнь просачивается сквозь пальцы, как песок. Что жизнь – это поезд, который невозможно остановить и в который ты никак не можешь решиться запрыгнуть.

Да, все это было ей слишком хорошо знакомо.

Леонар собрался уходить. Он с уважением отнесся к выбору Солен в том, что касалось ее волонтерства. И признался, что не знает, какой бы он мог дать ей совет. На ее месте он все-таки, пожалуй, задумался бы о написании книги. Нет вдохновения? Но, возможно, это потому, что Солен пока не отыскала подходящего сюжета? Слова – ведь они как бабочки, хрупкие и молниеносные, нужен хороший сачок, чтобы их поймать.

Он пожелал ей удачи в охоте за чешуекрылыми и поблагодарил за чай. И еще за те часы, которые она посвятила Дворцу. Нужно иметь немало мужества, чтобы просто туда пойти, просто переступить порог, а уж тем более найти свое место среди этих женщин. Солен доказала, что человек она неравнодушный, способный к глубокому состраданию, что она великодушна и терпелива. Может, она и колибри, но крылья ее – огромны.

И все же, если она вдруг изменит свое решение, пусть без колебаний ему позвонит. Ведь она знает, где его можно найти.

Солен смотрела, как он поднялся, пошел к двери, но все это было для нее как бы в полусне. Последние слова Леонара выбили ее из колеи. Вот странно, он вовсе не уговаривал ее вернуться во Дворец. Он, обычно такой настырный, упорный, просто взял да и ушел. Оставив ее в одиночестве со всеми ее вопросами.

Она пришла в кухню и достала банку с конфетами. Туда она опускала каждый новый дар Сумейи. Банка из-под варенья была уже полной, поскольку ее содержимое увеличивалось с каждым дежурством, по одному подношению за раз.

Солен обожала сладости, но к этим конфетам она не прикасалась. Она решила их законсервировать, как хранят тайное сокровище. Но этим вечером в тишине своей квартиры она открыла банку и принялась поедать эти конфеты одну за другой. И с каждой перед ее глазами вставал очередной день, проведенный во Дворце.

Она думала о Бинте, Сальме, Вивьен, Цветане, Айрис, Рене, обо всех женщинах, которых она там встретила. Она думала о сеансах зумбы, о чашках чая, о ночном бдении у тела Синтии, обо всех часах, проведенных с ними вместе. И пока она ела зефирных мишек в шоколаде, маленькие бутылочки колы, мармеладки «Драгибус», батончики с миндальной начинкой, обсыпанный сахаром клубничный мармелад, драже в форме яичницы, суфле с трудным названием «Маршмэллоу», мармеладных «смурфиков» и жевательных крокодильчиков, ей вдруг снова открылся вкус жизни: то приторно-сладкий, то пикантный и острый, порой немного тошнотворный или излишне кислый – такой, каким он часто и бывает.

Тогда Солен сказала себе, что все это уже никогда не будет больше существовать для Синтии, для нее это все уже слишком поздно, слишком поздно. Ее смерть была несправедлива, непереносима, неприемлема.

Для одной спасенной Сумейи сколько других должны были расстаться с жизнью?

Да, для Синтии все слишком поздно, но для других – нет. Улицы полны несчастных женщин. Не нужно далеко ходить, чтобы встретиться с ними.

И одна из них совсем рядом, здесь, внизу.

Она стоит на коленях возле булочной.

Звали ее Лили.

На самом деле она Аврелия, но девушка терпеть не могла это имя, которое выбрала для нее мать. Лили звучит куда лучше. Краше. Оно возвышает.

Когда Солен подошла к булочной, чтобы предложить ей выпить с ней чашку кофе, молоденькая бездомная была очень удивлена. А ведь знакомы они были давно и часто встречались, только совсем не разговаривали. Солен время от времени давала ей монетки, иногда – круассан. А та всегда ей с благодарностью улыбалась. Не то чтобы настоящее знакомство, но всё же. Другие прохожие и на это не решались.

Солен пригласила ее в небольшое кафе за углом. Лили была голодна. Она выбрала себе рубленую котлету с картошкой фри – да чтоб побольше кетчупа, – сказала она официанту, она его просто обожает. Немного смущенная, она отвечала на вопросы Солен, жадно поглощая свое блюдо. Ей пока девятнадцать, совсем скоро, 9 октября, будет двадцать. Она говорила, что ей не терпится поскорее стать постарше, в отличие от остальных женщин, ведь в двадцать ты совсем ни на что не имеешь права. Она принадлежала к обществу «три „ни“» – это выражение выдумали социологи, чтобы охарактеризовать таких, как она: ни работы, ни образования, ни профессии. Лили прочла об этом в журнале, на котором стояла на коленях на мостовой возле булочной, чтобы не было так холодно.

Лили охотно поведала ей свою историю. Детство она провела в провинции рядом с нервной, взбалмошной матерью – иные бы сказали, «истеричной». Отец Лили быстро понял, что он лишний, и слинял. Первое время он еще приходил по выходным или во время каникул, а потом и вовсе перестал. Он охотно брал бы ее с собой на время отпуска, ему нравилось проводить с ней время, но каждый раз это вызывало ожесточенный протест матери. Ведь это был ее ребенок, ребенок, которого она выносила и родила, только ее. Она, Лили, была ее собственностью, боевым трофеем.

Вы только посмотрите, какая красавица она, моя доченька, посмотрите…

Лили выросла в спертой, тяжелой атмосфере между двумя комнатками маленькой семейной квартиры и кондитерской, которую получила в наследство ее мать. Материнская любовь ее буквально душила, поглощала всю целиком, пожирала. Границы между «ты» и «я» в их семье не существовало. Мать и дочь спали в одной постели, делили одну одежду, носили одинаковую обувь. У матери друзей почти не было: никто другой мне не нужен. Мне и тебя одной вполне хватает. Она все время твердила: «Ведь нам вдвоем так хорошо!» И Лили ей верила.

Эта чрезмерная любовь матери и затуманила ей мозги, попросту раздавила ее.

Подрастая, маленькая Лили становилась все более хорошенькой. Увы, она начала нравиться. В их кондитерскую все чаще стали наведываться мужчины. Другие старались сидеть там подольше, когда их обслуживала Лили. Если мать замечала, что кто-то сверлит взглядом ладную фигурку Лили, она поскорее отсылала ее в кухню, последить за жаркой пончиков. Эта ревность у матери во многом подогревалась чувством, что кто-то посягает на ее собственность. Любой третий был априори исключен из их семейного дуэта.

А потом появился Ману, с которым они встретились в лицее, где Лили проходила курсы профессиональной подготовки кондитеров. Она влюбилась в него с первого взгляда. С ним она впервые поняла, что такое свобода. С ним вместе они прогуливали занятия, танцевали на вечеринках, возвращаясь порой к шести утра. Лили нравилась его бесшабашность, нравилась его манера жить, не задумываясь о завтрашнем дне.