— Откуда ты только такая вездесущая взялась? — кисло улыбнулась Карина.

Катька заговорщицки подмигнула.

— Пойду, ужин разогревать поставлю, — сказала она и упорхнула.

Отец, изрядно попотев, утрамбовал сумки в стенной шкаф. На линзах его очков играли блики от светильника. Он был смущен и озадачен. Поправил очки на переносице, хотя это и не требовалось. Его высохшие руки мелькнули у нее перед глазами. Она остро осознала, что ему уже очень много лет.

— Я рад, что ты пришла, — сказал он и тут же смутился. — Прости, родная, я не то имел в виду! Мне очень жаль, что у вас с Игорем так вышло.

— Ерунда, — отмахнулась Карина, прекрасно понимаю, что никакая это не ерунда.

— Конечно, все наладится, родная.

Вздохнув, Карина обняла его и положила голову ему на плечо. Только теперь что-то влажное и щекочущее пробежало по щеке. Шмыгнув носом, дочь крепче прижалась к отцу.

— Ну что ты, — тихо проговорил он, проводя ладонью по ее волосам. — Ты же дома, доченька…

Плотину и заслоны вырвало с корнем, и Карина зарыдала в голос.

Еще неизвестно, что хуже — пронизывающий холод, безраздельно властвующий на буровой платформе, или чудовищная жара, которая наваливается в короткие, но мучительные два летних месяца. Перспективы сравнить ждали Молчуна впереди, а пока он судил исключительно по обрывкам разговоров старожилов, которые не стеснялись в выражениях во время коротких перекуров. Их рассказы будоражили воображение. Например, они авторитетно утверждали, что металлические конструкции платформы раскалялись на солнце до такой температуры, что даже сквозь подошву ботинок чувствовался жар, а если ненароком схватиться за перила, то можно заработать волдыри на ладонях. Якобы самые ленивые каторжане не чурались специально обжигаться, чтобы увильнуть от дежурства. Но начальник вышки быстро разобрался, что к чему, и членовредителей стали отправлять на неделю в карцер. А неделя в карцере по такой жаре — все равно что бесконечная экскурсия в преисподнюю, врагу не пожелаешь. Эпидемия ожогов прекратилась очень быстро.

Молчун так и не определился, верить ли этим басням, но отчаянно не хотел дожидаться момента, когда сможет на собственной шкуре проверить достоверность каторжанского мифотворчества.

В барокамере заниматься было нечем. Хорошо хоть Кусто подкидывал новые книжки. На самом деле его звали Григорием Аркадьевичем, но из-за удивительного внешнего сходства со знаменитым французским океанологом к нему прицепилось это прозвище. Даже здесь, в ледяном аду Кусто не терял доброжелательности и со всеми старался держаться приветливо, чем резко выделялся на фоне остальных операторов, которые своих подопечных откровенно презирали и даже ненавидели. А уж про охрану и говорить нечего… Конечно, даже Кусто не позволял себе развлекать арестантов задушевными беседами, но зато без напоминаний включал музыку. Ориентировался он, понятное дело, на собственный вкус, но сам факт его наличия выгодно отличал его от коллег.

Молчун быстро заметил, что немолодой оператор выделяет его среди других водолазов: то подмигнет, пока никто не видит, то протянет сигарету через металлическую решетку, разделяющую площадки для курения персонала и заключенных. И музыку Кусто тоже всякий раз выбирал с неким умыслом, желая подчеркнуть свое расположение. Сначала Молчун из-за этого нервничал, не зная, что и подумать. Полторы сотни мужиков, запертые на стальной вышке, среди которых больше половины — отпетые уголовники (и персонал — не исключение), — очень опасная среда. Особенно для молодого человека без влиятельных друзей. Хотя охранники и вольнонаемные сменялись раз в три-четыре месяца, они тоже страдали от отсутствия женского общества, и Молчуну оставалось только гадать, какие фантазии на его счет рождались у Кусто. От подобных мыслей становилось очень не по себе. И стыдно за самого себя, что, возможно, просто доброго и отзывчивого человека принимаешь за содомита.

* * *

Когда его доставили на платформу тюремным вертолетом, он никак не реагировал на приказы и обращения охраны. Со стороны казалось, что он совершенно не осознает, что происходит вокруг. Так оно и было. О своих первых днях на платформе Молчун узнал позже, примерно через неделю. Сознание вернулось неожиданно. Он проснулся, открыл глаза, обнаружил себя на жесткой койке в тесной камере. Напротив, на такой же койке, храпел пузатый дядька, который спросонья долго тер глаза, а Молчун все тряс его за плечи и, едва не срываясь на крик, требовал ответа, где оказался. «Это каторга, парень, — ответил тот. — Плавучая буровая платформа «Веселенькая». Почему «Веселенькая», удивился про себя Молчун, а вслух поинтересовался, что он здесь делает. «Ну, ты даешь! Совсем котелок не варит? У нас тут лезть в чужие дела не принято, но, слыхал, тебе пожизненное дали…».

Привыкнуть к тому, что не помнит, кто он такой и что совершил, оказалось не легче, чем смириться, что остаток дней предстоит провести в утробе ржавой громадины, высасывающей нефть из недр морского дна. Либо на другой платформе, когда «Веселенькую» спишут на лом.

Мало кому удавалось протянуть на каторге дольше пяти-семи лет. Сокамернику Молчуна сильно повезло, что он дождался окончания своего срока. Толстяк любил повторять, что все дело в его особенном, сибирской закалки организме, которому все нипочем. Правда, в среде арестантов распространилось иное мнение: в обмен на удвоенный паек, витамины и облегченный режим работы он «постукивал» начальнику охраны, ротмистру Карпову. Одним словом, когда толстяк отчалил на свободу, каторжане вздохнули с облегчением.

Из-за потери памяти заключенные относились к Молчуну как к человеку и так достаточно обиженному этой жизнью, а потому с пустыми разговорами к нему не лезли. Такое положение вещей его вполне устраивало.

Как объяснил ротмистр Карпов, Молчун должен благодарить небеса, что его определили в бригаду водолазов-осмотрщиков. «Это тебе не на верхней палубе наледь отбивать! — сказал он. — Или еще хуже — новые секции к буру цеплять! Можешь у своих приятелей уголовников спросить, сколько там здоровые мужики выдерживают. А ты, парень, на вид не самый крепкий». Молчун спорить не любил и не хотел.

Азы водолазного дела он освоил довольно быстро. Перед первым погружением он даже почувствовал что-то вроде возбуждения и азарта. Однако чудесных открытий не случилось. Море оказалось беспросветно хмурым — без фонаря дальше вытянутой руки ничего не разглядишь, а живность если и водилась в здешних водах, то умело скрывалась. Не оставалось ничего другого, как концентрироваться на работе.

В обязанности Молчуна входили визуальный контроль сварных соединений платформы и буровой установки, подводное фотографирование и видеозапись. Не самое увлекательно занятие на свете, но ему ли жаловаться? По крайней мере, внизу царила тишина и можно было на время забыть рожи каторжан. Сколько ни пытался, Молчун так и не привык считать себя одним из них.

Сами по себе погружения длились недолго. Температура воды редко превышала 5–7 градусов, поэтому даже водолазный костюм мало спасал от холода. Чтобы увеличить полезное время пребывание под водой, операторы погружения сокращали время на спуск и подъем. Поэтому Молчун и другие ныряльщики большую часть времени проводили в барокамерах, пока остальные каторжане до седьмого пота надрывались на вышке, рискуя получить обморожение. Конечно, водолазы тоже рисковали своим здоровьем, но несчастные случаи с ними случались реже.