– А если одна из сторон – иностранный подданный?

– Это не препятствует выдаче лицензии. Главное, чтобы его или ее паспорт был действительным.

– Понятно. Что ж, большое спасибо.

– Вы желаете подать заявление сейчас, сэр?

– Сначала я, пожалуй, расскажу об этом своей невесте, и мы с ней все обсудим.

– Да, разумеется, сэр. Если вам потребуется помощь, звоните, обращайтесь, мы всегда рады услужить. В этом и заключается наша работа.

Несмотря на моральную поддержку Тони, мне совершенно не хотелось заключать брак «по месту жительства одной из сторон». Конечно же, я не думал, что мы с Карин просто войдем в любой загс и зарегистрируем брак, но все-таки надеялся на что-то полегче, чем почти трехнедельное проживание – «ради установления местожительства» – Карин в Лондоне, пока мне придется заниматься делами в Ньюбери. Разумеется, я мог бы приезжать к ней на выходные и даже среди недели, но это совсем не то же самое, как если бы она жила у Редвудов. Будь мы знакомы дольше, подобное положение дел угнетало бы меньше, но мы познакомились всего пятнадцать дней назад, лишь девять из которых я провел в обществе Карин, если считать и вторник, когда нас представили друг другу. Само собой, все эти юридические препоны, вызывавшие мою досаду, были вполне нормальными и резонными требованиями, и ни один разумный человек не счел бы их чрезмерными или обременительными. Однако же наши с Карин отношения следовало упрочить и углубить без каких-либо помех или задержек. Любой намек на возможную разлуку вызывал беспокойство и даже тревогу. Больше всего я старался избежать «замедления роста» – излюбленного приема садовников для ранней рассады. Мне надо было видеться с Карин ежедневно, ежечасно. Глупо досадовать на правила регистрации брака, но я считал их донельзя нелепыми. Все это волновало и расстраивало меня, будто неприятный сон, в котором на самом деле нет ничего страшного. Карин – одна-одинешенька в чужом, незнакомом городе… Какой ужас!

Послеобеденный телефонный разговор с маменькой ничуть не развеял мою тревогу и не снял возбуждение. Хотя Тони и старался изо всех сил, маменька (как, впрочем, и я) считала, что все устраивается не так, как ей хотелось бы, и намекнула на вполне справедливые претензии касательно ее личных предпочтений – разумеется, исключительно потому, что ее ожидания, в отличие от моих, не уравновешивались причинами, служившими единственным извинением мне, а именно моими пылкими чувствами к Карин и готовностью всемерно ее ублажать.

В ходе нашей беседы маменька, на свою беду, употребила слово «скрытный». Я резко возразил – хотя, конечно же, надо было прикусить язык, – что в брак вступаю я, а не она и что если мне взбредет в голову, то мы сыграем свадьбу где-нибудь в австралийском буше. Разумеется, моя раздражительность была результатом долго сдерживаемого сексуального влечения. (У меня не раз возникала мысль, что зачастую результат переговоров и сделок зависит или даже полностью определяется тем, как давно «одна из сторон» – по излюбленному выражению мистера Дэнса – испытывала оргазм.) Маменька расплакалась. Я заподозрил, что слезы – ее оружие против меня. Она выражала свои опасения, а я принял ее слова за пустые женские придирки и фантазии, из-за чего и отреагировал весьма неадекватно и не слишком благородно.

Мне ужасно хотелось найти хоть какой-нибудь способ поскорее покончить с этими досадными помехами – и с регистратором и его требованиями, и с маменькиным недовольством и ее невысказанными сомнениями, которые мне придется сносить еще несколько дней, а то и целых две недели. Ах, вот если бы все стало fait accompli![73] Но о каком fait accompli можно говорить?

Совершенно расстроившись, я повел Карин в Музей Уоллеса, втайне надеясь обрести некоторое утешение, любуясь севрским фарфором. Величественные, богато изукрашенные супницы и блюда, сияющие bleu de roi[74], эти символы королевской власти, не ведающей сомнений и внутренних терзаний, отметающей все возражения фразой «L’État, c’est moi»[75] и пока еще далекой от «Après nous, le déluge»[76], улучшали мне самочувствие, будто своего рода плацебо.

Моя задумка сработала превосходно. Севрский фарфор не только успокоил меня, но и совершенно очаровал Карин, потому что его чрезмерная роскошь и изысканность вполне отвечали ее вкусам.

Равно как и картины Буше. Я совсем забыл, что они выставляются в этом музее. Мы вошли в крошечный зал, и Карин остановилась, изумленно глядя на «Венеру и Вулкана» и на «Плененного Купидона». Я смотрел на них – и смотрел на нее.

– Ах, я и не представляла… – прошептала она. – Невероятно… Не может быть… Кто это рисовал?

Я рассказал ей о Буше и о фаворитках Людовика XV.

– Понятно. Что ж, если бы я была королевой, я бы поступила точно так же.

– Ну, уж тебе-то льстивая кисть Буше без надобности.

– Дело не в надобности, Алан. Он бы рисовал для моей… для роскоши. Украсил бы мое наслаждение, как гостиную. – Помолчав, она добавила: – И когда мятежники – они же этого короля казнили… ну, или следующего, как ты мне рассказывал… а вот эти картины не уничтожили, а сохранили, чтобы среди дурацких мушкетов и прочей ерунды эти полотна продолжали говорить то же самое, что когда-то заявляли королю. Картины знали, что их не смогут уничтожить.

– А вдобавок картины стоили больших денег.

Она оглядела галерею:

– Где та знаменитая картина, про которую ты мне говорил? Там, где девушка на качелях?

Фрагонара она рассматривала молча, наморщив лоб.

– Да, хорошая картина. Очень умно, очень мило. Но, знаешь, он ведь насмехается. Хихикает. Так всегда хихикают, когда насмехаются над тем, над чем насмехаться не стоит. А вот Буше – он не хихикает. Он понимает.

– Но… – замялся я.

Она обернулась и взглянула мне в лицо:

– Между прочим, вчера с тобой в прятки никто не играл.

Немного погодя, любуясь пейзажем Гоббемы, Карин (я отошел от нее на несколько ярдов) выронила сумочку. Служитель в мундире оказался расторопнее меня и, почтительно сдернув фуражку, поднял сумочку и вернул хозяйке. Карин поблагодарила его и несколько минут расспрашивала, а выходя из галереи, оглянулась и с улыбкой помахала ему рукой. У меня создалось впечатление, что он надолго запомнит этот случай.

К тому времени, как мы, покинув Музей Уоллеса, отправились на встречу с Тони, я почувствовал себя намного лучше. Мысли больше не путались. Мне стало ясно, что мир следует воспринимать как своего рода пирамиду, в единственную точку которой – в вершину – изливается красота и обаяние Карин. Находиться в этой точке, сознавая, что такие блага непостижимым образом ниспосланы мне, – обязанность деликатная и взыскательная, но дарующая несравненную радость, превыше всяких иных благ. И мое мнение подтверждалось реакцией всех, кто так или иначе сталкивался с Карин.