– Все в порядке, любимая, – сказал я, заволновавшись. – С ней ничего дурного не случилось. Она даже не ушиблась.

– Ох, извини, Алан, я очень устала. Думала, что… знаешь, вот иногда так едешь, едешь, думаешь, что наконец-то приехала, а потом оказывается, что надо ехать дальше… и становишься такой… колючей.

– Будь колючей, любимая, если тебе так легче. Я все стерплю. Сегодня утром я нарочно обзавелся толстой кожей.

– Да-да! – Она легонько ущипнула мне запястье. – Как у слона. Такого толстокожего никакими жалобами не проймешь. Я больше не буду жаловаться.

В гостиницу мы добрались к полуночи. Карин, хотя и говорила, что проголодалась, отказалась от еды. Наши номера были на одном этаже, но не рядом. Прежде чем устроиться самому, я прошел чуть дальше по коридору, заглянул в номер Карин, проверил, не скрипят ли там двери, не текут ли краны, нет ли перегоревших лампочек или сломанных вешалок. Мне не хотелось, чтобы она испытывала малейшее неудобство.

Она сбросила туфли и улеглась на кровать, глядя, как я расхаживаю по номеру. Когда выяснилось, что все в полном порядке, я присел рядом с ней, на покрывало. Она приподняла ногу, обтянутую чулком, и я с улыбкой погладил ступню.

– Никакого щебня больше нет, Алан. Ты все камешки выбросил, помнишь?

– Конечно помню. Что мне для тебя сделать, любимая? Может быть, набрать ванну?

– Да, пожалуйста. Это очень кстати.

Когда я вышел из ванной комнаты, Карин в белом махровом халатике сидела перед зеркалом. Я поцеловал ее в щеку и сказал:

– Все готово. Мне очень не хочется уходить, но ты должна выспаться. Завтрак подают до десяти утра, я проверил. Позвонить тебе в девять?

Внезапно она полуобернулась, обхватила меня рукой за талию и прижалась головой к моему боку:

– Алан, не уходи! Побудь со мной еще чуть-чуть.

На ней почти ничего не было. Из-под ворсистого халата виднелись округлости гладкой золотистой груди. Карин глубоко дышала, но внезапный всплеск чувств объяснялся не плотским желанием. Во-первых, это было не в ее стиле. Она дрожала, будто пойманная птица в кулаке. Я погладил ее по голове, не понимая, чем вызвано ее волнение, а она спрятала голову под полу моего пиджака, как ребенок, играющий в прятки в постели.

– Прими ванну, Liebchen[67], – сказал я по-немецки. – Если хочешь, я с тобой посижу. Ты просто устала и перенервничала. Давай я выключу свет, и ты уснешь.

– Алан, я боюсь темноты. Я очень боюсь темноты.

Я решил, что она шутит, и приподнял ей голову. Она посмотрела мне в глаза и жалобно повторила:

– Я боюсь темноты.

– Ах ты, хитрюга! Ты всегда боишься темноты или только сейчас?

– Nein, nicht immer[68]. Но сейчас мне почему-то очень страшно… прости, я знаю, это глупо. Милый Алан, посиди со мной, пожалуйста, пока я не усну!

В ее устах просьба звучала совершенно естественно. Теперь, когда я понял, что ей нужно, все стало на свои места.

– Конечно посижу. И вот, смотри, на обороте этой красивой брошюры для иностранных гостей я напишу номер своей комнаты. Если ты проснешься среди ночи и испугаешься, то позвони. И включи радио. Там всегда можно найти что-нибудь хорошее.

Она кивнула, не сводя с меня глаз и закусив нижнюю губу.

– Ну что, примешь ванну?

– Нет, я передумала. Просто умоюсь и почищу зубы. Алан, да благословит тебя Господь за твою доброту!

Спустя десять минут она уснула. Я полюбовался ею, хотел еще раз обнять, но удержался. Не гася света в ванной, я сунул в приоткрытую дверь подушку, отчего комната озарилась призрачным эльфийским сиянием, и на цыпочках вышел из номера.

Мы стояли, прильнув друг к другу, на широком парапете над шлюзом Серпентайна; под нами и за нами шумела вода. Озерная гладь простиралась вдаль, к мосту, к невидимой отсюда статуе Питера Пэна и к верхнему пруду, где в 1816 году утопилась Гарриет Шелли (тело нашли только через месяц). По озеру плыли три или четыре лодки; в одной звонко хохотали две девушки, подшучивая над юношей, который так зарывался веслами в воду, что, как говорится, ловил «лещей» чуть ли не ведрами. Под легким ветерком по поверхности озера бежала ровная рябь, что казалась застывшей, будто крапчатая глазурь на керамике или узорчатые волны под ногами богини на картине Боттичелли «Рождение Венеры». Оглянувшись, я заметил алое пятно – клумбу тюльпанов, этих прелестнейших городских цветов, цветущих, как приказано, чтобы, подобно стражникам, сдержать буйство майской зелени и придать пейзажу строгий формализм. По обе стороны от нас расстилались лужайки; по дорожкам, обсаженным изящными деревьями, чинно шли шагом, тихо рысили или пускались в галоп лошади. Сияло солнце. Чуть позже, чем в Копенгагене, цвели вишни, способные вдохновить сорок подвыпивших китайских поэтов. Как в опере или в балете, было невозможно избавиться от ощущения, что человечество все-таки чего-то стоит, раз уж сумело создать и упорядочить такую красоту. Все вокруг было ясным и радостным, но не полным надежд, а наоборот, надежд не ведающим, потому что надежда подразумевает обратное. Это утро, как яркие мотыльки, кружащие в прозрачном воздухе, ничего не знало о зиме и о суровых морозах. С таким счастливым безразличием дети глядят на старика или на инвалида – раз они счастливы, то и он счастлив. Иначе не бывает. Иначе и быть не может.

Все эти роскошные декорации предназначались Карин. Она стояла, опираясь на каменный парапет, будто придворная красавица, невозмутимо следящая за золотистыми карпами в дворцовом пруду. Купленную утром соломенную шляпу с низкой тульей и широкими полями украшала длинная зеленая лента, концы которой Карин перебросила на левое плечо. Сквозь ткань желтого хлопчатобумажного платья с длинными рукавами просвечивала бледная кожа, будто холст, проступающий под уже нанесенными слоями краски. Я коснулся талии Карин, нежно провел ладонью по спине, ощущая, как ткань скользит по коже. Карин удовлетворенно вздохнула и повела плечами:

– Тебе хочется его снять, Алан?

– Да, очень.

– Тогда снимай.

– Прямо сейчас?

– Угуммм.

Не дожидаясь, пока я найду подходящий случаю ответ, Карин заявила:

– Что ж, я сама его сниму.

Она закинула руки за голову, расстегнула крючок воротника, опустила на несколько дюймов язычок застежки-молнии, а потом сбросила платье с плеч, открыв белый бюстгальтер. Какой-то прохожий изумленно уставился на нее, но она так невозмутимо смотрела на него, что он поспешно отвел взгляд и ускорил шаг.

– Невеста из Германии взята под стражу в Гайд-парке. Фотографии на четвертой странице, – сказал я.

– Das weiβ ich…[69] если бы не эти глупости, я бы разделась – и для тебя, и для всех остальных. Я очень горжусь собой. Ты ведь считаешь меня красавицей, правда? Ты меня любишь?