– Это был один из самых потрясающих по силе впечатлений момент нашей жизни, – произнес папа, – потому что мы были искренни. Мы ощутили себя свободными – как будто груз нашей ненависти сброшен. Груз, который мы несли на своих плечах все эти годы. Осталась печаль. Но гнев прошел, потому что нам было даровано увидеть его иным человеком, – таким, каким он был до того, как случилась эта трагедия.

Они рассказали, что врачи всерьез думают о том, чтобы освободить Скотта Эрли через год или чуть позже, но нам всегда будет известно о месте его проживания. Где бы он ни поселился, всем в округе тоже сообщат, какое преступление он совершил.

Я подумала, как будет замечательно получать поздравительные открытки на Рождество от убийцы моих сестер. Но я сказала, что рада за них. Я поцеловала их и пожелала спокойной ночи.

Поднявшись наверх, я включила тихую музыку и попыталась уснуть. Внезапно меня словно озарило.

Они простили его не ради меня. Я тоже была свободна, хотя моя свобода была иного качества. Впереди меня ждали месяцы размышлений. Я строила планы и откладывала их в сторону. Но думаю, что именно в тот вечер я приняла решение.

Я думаю, что все религии являются плодом любви и печали: человек любил другого человека, а он умер.

Отец Небесный, должно быть, погрузился в великую печаль, оплакивая единственного сына, Иисуса. Он оплакивал его ежечасно. Как бы я ни старалась, я не могла понять, как мог отец пожертвовать своим ребенком ради спасения порочных и злых людей. Если отец принял решение дать человечеству искупление ею грехом, то почему он не пожертвовал собой? Подобная родительская воля была бы и ясна, и понятна. На этот вопрос существует ответ. Но я не могу найти его при всех своих стараниях. Мне не понять мотивов, побудивших казнить Иисуса, муки и страдания которого были видны с небес. Наверное, это святотатство – рассуждать на такие темы, ибо существует иной, мистический смысл, который трудно постичь. Но я помнила, какой была смерть моих сестер – мгновенной и оттого милосердной. Эти воспоминания заставили меня утвердиться в мысли, что я ни за что не смогла бы пожертвовать ими ради спасения даже целого мира. Я знаю, что в мире все еще каждый день убивают много людей во имя своих идеалов, а детей посылают воевать. Я знаю, что основоположник нашей религии Джозеф Смит ужасно страдал, будучи маленьким мальчиком, когда он пережил четыре операции на ноге безо всякой анестезии. Позже они с женой теряли ребенка за ребенком – от дифтерии, тифа и других болезней, которые сейчас, к счастью, не распространены. Все стремятся обрести веру в небеса. Наверное, ничто не вселяет в человека большей веры в блаженство вечности, как удары судьбы на земле. Очевидно, что человек должен быть просветленным, чтобы осознать значение происходящего в его жизни. Как простая смертная, я поняла для себя одно: когда любимый, дорогой твоей душе человек вдруг уходит, он забирает с собой частицу тебя, а это значит, что в смертный час тебя уже не будет так страшить переход в вечность. Ты уже там.

Я уверена в этом вопреки тому, что Бог щедро наградил меня, даровав и радость, и свет. Я упорствую в своем упрямстве, потому что сердцем ощущаю собственную правоту. Моя мама сказала бы, что я выказываю непокорность уготованной мне судьбе, ведь у Бога для каждого из нас есть чудесный – предначертанный Божественной дланью – путь. Мама любит меня, несмотря на мою воинственность и наивность. Я верю: то, что я сделала, возможно, и было частью этого чудесного пути, и он должен открыть что-то новое и моим родителям.

Оглядываясь назад, я понимаю, что смерть Беки и Руги была подобна затмению, которое я наблюдала в шестилетнем возрасте. На какое-то время все исказилось и потемнело. А затем солнце вернулось, и все осталось, как было, кроме нас самих. Мы пережили темноту в полдень, и это так испугало нас, что мы разуверились даже в силе великого светила. Смерть моих сестер была больше, чем сумма всех наших жизней. Все жертвы преступлений воспринимают свою жизнь разделенной на две части. Жизнь «до» всегда радужная. Если у меня тогда болело горло или я уставала от работы, достаточно было собраться и сказать: «Раз, два, три, за дело!» Все спорилось в руках. Если проблемы слишком давили, я давала себе отдохнуть. Я просто думала о том, что даже безоблачный день может быть омрачен внезапным порывом ветра. Теперь любое воспоминание окрашено для меня в особые тона. Обычный день моего детства «до» теперь представляется мне самым счастливым на свете. Память любит шутить над нами, но все же.

Я внезапно переношусь мыслями в тот день, когда мы с Беки и Рути ехали верхом на Руби, и девочки сидели передо мной. Как только на горизонте показался ручей, мы спрыгнули на землю. Беки попыталась поймать солнечный зайчик на воде.

Наверное, тот факт, что в последний год только я осознавала, что мы стали жертвами затмения, лишь усугубил ситуацию. Мама носила джинсы для беременных, она готовила еду, танцевала под любимую музыку и играла с Рейфом. Я ждала этого годы. Но родители отдалились от меня, потому что их согревал покой, дарованный им за то, что они простили Скотта Эрли. После этого мы уже не могли быть прежней семьей, ведь они решились на шаг высшего милосердия – или глупости. Только новое потрясение могло снова вернуть нам единство, утраченное, как мне казалось, навсегда.

Я стала делать первые шаги, чтобы получить свободу. Или совершить возмездие. В то время я не мыслила такими категориями.

Я начала брать уроки вождения у одного немолодого мужчины, который приносил сыр дли Джеки и Барни. Несмотря на плохое зрение, у него было несколько учеников. Серена тоже помогала мне. Если она не была занята в театре драмы, а я была свободна от работы в храме, где мы запаковывали овсяные хлопья и зубную пасту в большие коробки, мы ездили с ней по извилистым горным дорогам, как герои какого-нибудь шоу из семидесятых годов. У Серены была маленькая «Хонда», которую родители подарили ей на семнадцатилетие, но так как ей лучше удавалось делать педикюр, чем водить машину, Серена передавала руль мне. Даже элементарный разворот давался ей с трудом. Я умела шить, я умела прекрасно держаться в седле, но все-таки я не могла вести машину без риска для наших жизней. Мы съезжали на обочину, откуда нам, двум хрупким девушкам, приходилось выталкивать двухтонную машину.

– Итак, Ронни, – сказала Серена, когда мы, взмокшие и уставшие, снова сели в машину.

Тяжело дыша, как будто пробежали на огромной скорости целую милю, мы пристегнули ремни.

– Помни, Ронни, никаких резких движений. Не надо поворачивать руль так круто, словно ты хочешь обогнуть на «Титанике» айсберг.

Когда мы выехали на шоссе, дело пошло лучше. Мне казалось, что я прирожденный водитель. Я умела припарковаться, как самый опытный шофер. Машину Серены можно было сравнить с игрушечным грузовиком Рейфа, и это значительно облегчало задачу.

Я едва разговаривала с родителями, разве что в виде исключения могла вежливо спросить, нужна ли моя помощь, или ответить на прямой вопрос, поэтому я не могла попросить папу быть моим инструктором. Он наверняка использовал бы это время для того, чтобы убедить меня в их с мамой правоте. Папа умел выманить разговорами лису из норы, и, думаю, ему вполне удалось бы перебороть мое упрямство. Случись такое, я еще больше разозлилась бы, и это стало бы для моих родителей настоящей драмой. Я любила их обоих, но папа понимал меня лучше. То, что именно он стал инициатором примирения со Скоттом Эрли, лишь ухудшало наши отношения.