В) Попытка реконструкции качественного скачка

Но как именно, при сложении каких внешних условий могло возникнуть внутреннее ощущение «мы» – «люди»? Мы знаем про интердикцию и контринтердикцию, про первое социально-психологическое отношение «они», знаем, что интердиктивное отклонение контринтердикции должно нам дать суггестию, соответственно уклонение от отношения «они» – привести к отношению общности «мы» и тем самым социуму, но как это могло бы выглядеть в живой жизни? Б.Ф. Поршнев наглядной реконструкции не оставил, а то, что у него есть, довольно абстрактно. Эту наглядную реконструкцию мы попытаемся построить самостоятельно, в полной мере отдавая себе отчет об опасности, проистекающей из того, что нам придется применить изрядную долю фантазии. Переход от изложения понятий, раскрывающихся сообразно собственной логике развития, к представлениям может показаться шагом назад в процессе познания и, возможно, даже скатыванием с научного на обыденный уровень, однако мы убеждены в необходимости этого «отступления» ради того, чтобы суметь охватить картину в целом.

Ощущение «мы», как нам уже известно, связано с суггестией, знаковой функцией, являясь ее субъективным переживанием. В то же время предощущение «они» – это мы тоже выяснили – связано с отклонением невроза, являясь его субъективным отражением в морфологически подготовленной уже к появлению субъективности нервной системе, для которой аутостимулирующей компенсации стало недостаточно. Чувствительная к инфлюации нервная система Homo sapiens заставляла формирующееся человечество отклоняться от этого предощущения и тем самым искать все новые формы преодоления невроза. Но перед нами остается нерешенный вопрос: каким образом из уклонения от отношения «они» возникает отношение «мы»? Или, другими словами, как компенсаторная функция поведения превращается в знаковую? Разумеется, что это могло стать возможным лишь через развитие самой компенсаторной функции, доводящее ее до самоотрицания, такое ее развитие, которое сняло бы для человека саму необходимость в компенсации. На практике этот эффект мог быть достигнут по-разному.

Эскиз 1. Красная охра

За основу первого примера возьмем известный факт широкого использования первобытными людьми и примитивными племенами красной охры – смешанной с глиной безводной окиси железа. Ее использовали и неандертальцы, когда прятали от съедения (хоронили) трупы своих собратьев. Анализ некрофагии у троглодитид дал Поршневу право предположить, «что охра была связана с нейрофизиологическим явлением интердикции, была необходима для его высшей формы: красная охра – абсолютный и к тому же заочный запрет прикосновения»214. Мы вправе предположить, что неоантропы унаследовали использование красной охры у палеоантропов в той же связи и со своей стороны направляли этот интердиктивный сигнал против них уже как контринтердиктивный. Также, возможно, здесь могла иметь место мимикрия: голое человеческое тело выдавало его перед окружающим животным миром как охотника, но покрытый красной глиной человек становился похож на покрытого бурой шерстью падальщика-палеоантропа, безопасного для зверей. Но главное, что, изменяя свой внешний облик, неоантроп уходил от невроза: он как бы переставал быть собой, становился «чужим», «палеоантропом» – и тем самым «запрещал запрещать». И все же, здесь перед нами еще компенсаторная функция.

Чтобы из компенсаторной функции в данном примере возникла знаковая, нам нужно всего лишь предположить случайную встречу одного выкрашенного глиной неоантропа с другим таким же. Необходимо, чтобы они разглядели друг в друге не-палеоантропов. Нервное потрясение, которое они в этот момент могли испытать, и есть суггестия, инструмент которой – размазанная по их телам красная охра – тем самым есть знак, «слово», и это «слово» эквивалентно «мы», «люди».

Подвергнув анализу этот пример, мы без труда обнаружим в нем все необходимые для суггестии элементы. Прежде всего, нам важно выделить дипластию: покрытое красной охрой тело одновременно являет собой «палеоантропа» («они») и «не-палеоантропа» («не-они»). Другими словами, это «мы» – еще только негация «они»; «они» все еще подразумеваются в «мы»: не «они» – это не «мы», а «мы» – это не «они». Переворачивание этого отношения произойдет позже, когда само отношение «мы» укрепится и на его основе разовьется система родовых отношений. Вот тогда место одной из сторон дипластии, – которое здесь занимает «непалеоантроп», – прочно займут «люди», в то время как на другой ее стороне зримый образ палеоантропа сменится абстрактным «не-люди». Одновременно конструкция необходимо дополнится третьим элементом – тотемом. Он родится из противоречия «мы» – «они» как его зримое воплощение. Случайно выхваченный из внешней природы, этот элемент станет знаком, отделяющим «истинных людей» от всех прочих, которые «тоже люди», но при этом «не совсем люди», «ложные люди», «по сути не-люди». Так вся конструкция станет трехэлементной (трипластией), при этом каждый элемент в ней будет связан с каждым другим дипластической связью. Трипластии составляют основы «значений» и «понятий», с их появлением речь перестает быть простым «наоборот» действия – начинает приобретать смысл215. Пока что мы, однако, присутствуем лишь при зарождении этих отношений.

Далее, мы можем наблюдать в примере весь восходящий ряд метаморфоза интердикции: «интердикция I» – врожденный невротизм неоантропа, заставляющий его искать компенсации «запретной» деятельности в аутостимуляции; «интердикция II» («интердикция интердикции») – окрашивание себя красной охрой с компенсаторной целью; наконец, «интердикция III» («интердикция интердикции интердикции», или суггестия) – рождение ритуала, как совершенно нового, оставляющего позади всякий биологизм, социального отношения, снятие интердикции и замена компенсаторной функции действия знаковой. Действие само по себе при этом из разряда необходимостей переходит в разряд случайностей. Это значит, что, став элементом ритуала, раскрашивание тела красной охрой может теперь менять свой прежде неизменный характер (например, стать частичным) и даже быть полностью замененным другими эквивалентными знаками.

Некоторая сложность может возникнуть, пожалуй, лишь в том чтобы разглядеть в нашем примере «внушение» действия, поведения. Она вполне объяснима тем, что пример описывает самое первое появление суггестии, когда в ней «момент интердикции через имитацию ещё доминировал над моментом конкретного дифференцированного предписания, что именно надлежит сделать»216. Суггестивная прескрипция в этом случае могла быть лишь максимально синкретична. Действием тут является само переживание общности, переподчиняющее поведение «слову» (ритуалу), которое замещает работу рефлексов в отношениях между людьми (в остальном поведение еще остается рефлекторным).

Однако важно, чтобы первый пример не оставался единственным, уже хотя бы потому что знак – только тогда знак, когда его возможно заменить другим знаком – нетождественным, но эквивалентным первому. Следовательно, пока наш пример – единственный, перед нами еще не совсем знак: чтобы стать знаком, ему нужны «синонимы». Да и то что человеческий род, по всей видимости, с самого начала возникал не как один род, а как многие роды, обязывает нас показать, что путей для достижения одного и того же эффекта могло быть много.