– Ладно, расскажу… Все с самого начала расскажу. Как сказку.

– Валяй сначала.

– Мы, Ген, молодыми женились, по большой-большой любви. И жили хорошо, дружно, первые несколько лет, помню, все время за руки держались… И Польку уже родили, а все норовили за руки схватиться… Знаешь, интуитивно как-то. Чтобы все время чувствовать друг друга.

– Да, знаю. У нас тоже с Маришкой так… Ладно, не буду тебя перебивать, рассказывай.

– Я ему очень верила, Ген. Всегда верила. Тоже, знаешь, интуитивно. Почему-то мне казалось, что если я мужа люблю… И он меня любит… То это как бы автоматом нас от всего плохого и пошлого защищает, понимаешь? Наверное, все любящие женщины так думают. Мы и не ссорились практически… И я никогда не ревновала, просто в голову такая глупость не приходила. Иван меня ревновал, а я его – нет.

– А не врешь, часом, а? У тебя ж характер такой… Скажи-ка тебе чего-нибудь поперек! Увернуться ведь не успеешь!

– Ну да, в общем… Характер у меня не сахар, согласна. Но Иван как-то умел острые углы обходить… И не сказать чтобы он трусом бесхарактерным был, нет! У него тоже, знаешь, характер не слабый. Черт его знает, как нам это удавалось… Нет, мы не ссорились. И не раздражались друг на друга. Нет, я раздражалась, было дело, но Иван… Как-то гасил незаметно.

– Слушай, а я ведь начинаю испытывать симпатию к твоему Ивану! Значит, вполне нормальный мужик!

– Да. Нормальный. И цветы мне всегда дарил, не по праздникам, а просто так. И слова красивые говорил. И глаза у него при этом честные влюбленные были. Да, все было хорошо, все отлично. А к хорошему быстро привыкаешь, расслабляешься и удара не ждешь. А когда вдруг этот удар получаешь… В общем, дальше не хочу рассказывать. Не могу, прости. Дальше мне больно, Ген.

– Ладно, понял, не дурак… Изменил он тебе, да? А ты его застукала?

– Да. С моей ближайшей подругой. И поэтому, сам понимаешь, возврата в прошлое нет.

– О! О! Как по-киношному сказала-то! Заплачу сейчас! Дай платок там, в бардачке!

– Не смешно нисколько. Над чужой болью нельзя смеяться, Ген.

– А я и не смеюсь. Я громко на тебя удивляюсь. Подумаешь, мужик налево сходил один разок за всю семейную жизнь! Да ему по природе его мужицкой положено – хотя бы разок-то! Прости его, Оль… Ну, ты ж умная баба, сделай скидку, не жмись.

– Господи, Ген, и ты туда же!

– Не понял.

– Да мне все кругом твердят – надо простить, надо простить. Как будто это легко! Как пальцами щелкнуть. Да если бы я могла… Да я бы с радостью, что ты! А только не получается у меня, не могу, и все, хоть убей. Не дано мне, как Маришке твоей, к примеру…

– А ты любишь его?

– Не спрашивай, пожалуйста. Я и сама себе этот вопрос не задаю.

– Да отчего ж не задашь-то?

– Боюсь.

– Значит, любишь.

– Нет, не люблю. Не люблю! Предательство и любовь между собой не сочетаются! Значит, не люблю!

– Ну, тогда другого мужика себе найди…

– Мне не надо другого. Нет, я не смогу…

– Значит, все-таки любишь! Значит, надо прощать, Оль!

– Нет. И простить не смогу.

– И что? Так и будешь всю жизнь одна? Будешь сидеть и самой себе песенку обиды куковать?

– Выходит, так и буду. Куковать.

– Хм… А зачем? Не понимаю.

– Слушай, Ген! А если бы Маришка с тобой так же?.. Если бы она тебе изменила?.. Ты бы ее простил?

– Да. Простил бы. Мой отец нашу с тобой мать простил, когда она от него сбежала, меня бросила. Искал ее долго… Ну, в общем, сама знаешь. И я бы простил. Потому что люблю. И тебе тоже своего Ивана надо простить, потому что ты его любишь. Очень простая арифметика, Оль.

– Ой, Ген, перестань… Чего мы – по одному и тому же кругу. Все, хватит.

– А я и мамку нашу непутевую, Анну-Афродиту, тоже давно простил. Наверное, ты права, да, Оль. Эта способность такая человеческая, легкость прощения, не всем дана. О, смотри, указатель на своротке! Поселок Горькое! Чуть не проехали, зараза…

Поселок, кстати, своему горькому названию вовсе не соответствовал. Уютным был, как маленький ухоженный городок. Меж двухэтажных домов буйно росли тополя, на детских площадках были разбиты клумбы с цветами. А в центре, как и полагается, фигура вождя в лихо распахнутом кургузом пиджачке и с устремленной вперед рукой. А как фигура окрашена-то, господи, прости! В легкомысленный светло-сиреневый цвет! Надо же, постарались… Неприятно смотреть, грустно как-то. Будто фигу в кармане показали. А может, просто так покрасили, без задней мысли? Чтобы с кустами сирени гармонировала?

– Интересно, где тут детдом? – старательно вглядывалась в мелькающие за окном строения Ольга. – Надо бы выйти, спросить у кого-нибудь. Вон пацаны идут, Ген. Остановись, я спрошу.

Двое подростков с готовностью бросились через газон на ее призыв:

– Мальчики, а можно спросить?..

– Да! Спрашивайте!

– Вы не подскажете, где тут детдом?

Мальчишки переглянулись, потом один из них, в синей бейсболке, наклонился к окну, проговорил вполне дружелюбно:

– Так мы не только подсказать, мы и показать можем. Заодно и нас подвезете.

– А, так нам по пути, значит? Очень хорошо. Давайте, прыгайте на заднее сиденье.

Мальчишки шустро забрались в машину. Тот, который в бейсболке, скомандовал деловито, показывая пальцем на площадь с фигурой вождя:

– Значит, сейчас вон там развернетесь, потом обратно по этой же улице поедем. Потом направо… А дальше я покажу.

– Выходит, детдом на окраине поселка?

– Ага. На выселках. Обидели нас, сироток.

Мальчишки загоготали тихо, толкнувшись локтями. Ольга чуть обернулась, пытаясь разглядеть их поближе. Мальчишки как мальчишки, самые обыкновенные… Вовсе на сирот не похожи.

– Пацаны, а вы Ксению Васнецову не знаете, случаем? – весело спросил Генка.

– Не-а… – удивленно переглянулись мальчишки. – Не было у нас такой… Ксюх много, но Васнецовых точно не было. А сколько ей лет?

– Примерно восемнадцать. Или девятнадцать. То есть она должна была из детдома выйти, наверное…

– Выходят, дяденька, из тюрьмы, между прочим.

– Ну ладно, чего уж… Прошу пардону, – виновато хохотнул Генка. – А как надо правильно говорить? Выпустилась?

– А выпускают голубей на свободу.

– Ну все, пошутковали, пацаны, и хватит. Значит, не знаете ничего про Ксению Васнецову?

– Не-а. Не знаем. Нет, точно такой не было.

Генка и Ольга переглянулись в тревоге. Генка пожал плечами, Ольга подняла брови, вздохнула. Мол, говорила я тебе.