— Ну-ка, поставьте, — велел Тибо.

— Вы не хотите, чтобы я сидела с вами?

— Я не хочу, чтобы вы себя покалечили. Дайте-ка я…

Он поднял столик и перенес его к своему столу.

— Я схожу за вашей пишущей машинкой.

Агата сходила вместе с ним и принесла свой стул и стопку писчей бумаги с эмблемой Городского Совета.

— Забавно! — сказала она, усевшись и полистав записную книжку.

Тибо взглянул на нее, улыбнулся и покачал головой.

— Это безумие. Помешательство какое-то.

Однако они и в самом деле управились с работой, грызя печенье и усыпая ковер кучками крошек. Порой кто-нибудь из них на несколько минут замирал, глядя на другого, и тут же опускал глаза, когда другой их поднимал. На столах накапливались стопки документов, они передвигали их друг другу и потом убирали в скучные, добропорядочные папки.

А потом Тибо протянул руку и включил свет. В углах кабинета выросли тени.

— Уже поздно, — сказал он. — Шестой час.

— Я могу задержаться.

— Нет. Вы не должны перерабатывать. Завтра выходной.

— Да, вы правы, — сказала Агата.

Она встала и потянулась, вся движение, изгиб, красота и печаль. Выходные. Опять это слово. Два долгих дня. Одинокое время. И все это время между Дотом и Дэшем будет сновать паром. Парочки будут бродить вдоль бортов, держаться за руки, стоять на носу, смеяться в кают-компании, а потом, когда паром доплывет до островов, они подхватят свои сумки, и побегут по причалу, и найдут гостиницу с дымящим камином и громыхающими водопроводными трубами, и упадут в постель, и будут пить вино и смеяться и предаваться любви, но Агата не поплывет на этом пароме, а Тибо в час дня в воскресенье будет сидеть в парке имени Коперника и смотреть на духовой оркестр.

— Да. Пожалуй, я лучше пойду.

На лестнице стукнуло ведро Петера Ставо. Его тряпка заплескалась и заплюхала в воде, словно пытающийся сбежать кальмар.

— Я только поставлю столик на место.

— Не сходите с ума. Я сам его отнесу. А вы бегите.

— Хорошо, спасибо. До свидания, — пауза, — Тибо.

— До свидания, Агата. До свидания, госпожа Агата «Одна Ложка Без Горки» Стопак.

Агата улыбнулась и вышла из кабинета.

— Было здорово, правда? Обед и все остальное. Мило.

— Это было замечательно! — откликнулся Тибо. — И обед, и кофе, и… Все-все.

— Да, все.

Он услышал, как закачалась вешалка, и представил себе, как Агата надевает жакет. Потом с лестницы послышалось «пока», обращенное к Петеру Ставо, и воцарилась тишина.

Если присутствие Агаты делало каждый момент более ярким и отчетливым, то стоило ей уйти, и мир для Тибо превратился в рисунок сепией. После этого была поездка домой, вечерняя газета, тарелка супа, который он сварил три дня назад, ванна и постель — и ничего из этого не отложилось в его памяти. А потом наступила суббота, и все началось снова. Агата, Агата, Агата — ее имя кружилось и кружилось в его голове.

«В магазин! — сказал Тибо сам себе, выливая в раковину наполовину недопитую чашку кофе. — За костюмами. Давай, Крович, встряхнись!» Он торопливо похлопал по карманам, чтобы убедиться, что кошелек и ключи на месте, и так грохнул дверью, что почтовый ящик жалобно задребезжал. На ободке колокольчика лежали бусинки росы, несколько желтых березовых листьев пристали к калитке, опасно наклонившейся над дорожкой из синей плитки. «Надо что-нибудь с этим сделать, — подумал Тибо. — Нет, в самом деле, давно пора!»

Трамваи, которые ездят по Доту в субботние дни, очень отличаются от тех, что катятся по улицам в остальные дни недели. В субботние дни они переполнены с утра до вечера, а не только в те часы, когда везут людей на работу и после долгого рабочего дня назад домой. По субботам в трамваях полно детей — кислолицых шалопаев, которых матери насильно тащат в магазины; другие матери — но без детей — во множестве едут в муниципальные бани со сложенными полотенцами под мышкой или же возвращаются оттуда, дрожа от холода, потому что приглаженные их волосы мокры; тетушки и бабушки в лучших своих нарядах направляются в универмаг Брауна с намерением отведать кофе с кусочком торта, а после возвращаются по домам, и у каждой с собой по семь огромных свертков, связанных такой тонкой бечевкой, что непонятно, как она не отрезает им пальцы; хихикающие стайки старших сестер, прихорашиваясь друг перед другом, едут на вечерние танцы; старшие братья и их приятели предпочитают стоять на верхней площадке и, опершись на задний бортик, разговаривать так громко, что одна половина пассажиров в страхе вспоминает недавно опубликованную в «Ежедневном Доте» статью о вооруженных бритвами бандитах, которые, по слухам, орудуют в городе, а другая половина надеется про себя, что вот сейчас явится откуда ни возьмись огромная ветвь и, саблей просвистев по площадке, смахнет кого надо за борт.

Мэра Кровича все это не раздражало. Направляясь в центр, он встал на задней площадке рядом с кондуктором. Так они и ехали, синхронно подаваясь вбок на поворотах, когда железные колеса издавали пронзительный визг. Тибо читал газету, обхватив одной рукой белый вертикальный поручень; колени его были чуть согнуты, и ноги дергались в такт покачиванию трамвая. «Индифферентный», — сказал он сам себе. Ему казалось, что люди на улице должны были находить в его качающейся фигуре нечто пиратское. Но никто не обращал на него внимания.

Трамвай притормозил перед последним поворотом на Соборную улицу, пошатался и остановился. Мэр Крович легким уверенным шагом сошел на вымощенный брусчаткой тротуар и отсалютовал трамваю газетой. Кондуктор помахал в ответ и улыбнулся.

— Хорошего дня, господин мэр!

Тибо открыл свой портфель и достал сложенный пополам конверт. На одной его стороне было написано «Мэру Т. Кровичу, Ратуша, Ратушная площадь, Дот», а на другой — «лук, сосиски, курица, чечевица, морковь, книга, костюмы». Последнее слово было дважды подчеркнуто. Тибо любил иметь под рукой список того, что нужно сделать. Пробежав его глазами, он составил план на день.

«Первым делом — книга. Зайду в магазин Кнутсона».

Тибо подождал, пока мимо прогромыхает груженый углем грузовик, и перебежал дорогу. Потом спустился по широкой каменной лестнице, ведущей от Соборной улицы к тому месту, где Альбрехтовская упирается в Коммерческую площадь. Не доходя примерно трети до конца этой улицы-лестницы, по правую сторону и находится книжный магазин Кнутсона. К нему, изящно изгибаясь, ведет еще одна лесенка, снабженная для безопасности железными перилами посередине; она упирается в двойной эркер с витражом из маленьких зеленых стеклышек. Стеклышки эти все в пузырьках и ряби, так что когда смотришь сквозь них на книги, кажется, что пытаешься разглядеть библиотеку, погрузившуюся на дно затерянной лагуны. Фасад магазина выкрашен в грязноватый темно-зеленый цвет — цвет аспидистры на окне двоюродной бабушки; краска наложена тонким, но ровным слоем, без малейших потеков. Золотые буквы классического шрифта над дверью гласят: