Прошел год, а она по-прежнему почти все время спала в доме свекра.

Как позже выяснилось, измена Шона стала лишь отправной точкой в переменах, которые нарушили прежний уклад. Переехав в дом Патрика, Хелен стала страдать бессонницей, превращавший ее жизнь в бесконечный, изматывающий ад бодрствования. И ее свекор страдал от того же. Он тоже не мог уснуть и мучился этим, как признался ей, уже много лет. И они бодрствовали вдвоем, проводя вместе время за чтением, решением кроссвордов или просто сидя в умиротворяющей тишине.

Иногда Патрик позволял себе выпить немного виски и становился разговорчивым. Он рассказывал о своей службе в полиции, о том, каким город был раньше. Иногда от его рассказов ей становилось не по себе. Они были о реке, старых слухах и преданиях, жутких историях, давно канувших в Лету, но снова вытаскиваемых на свет и выдаваемых за правду Нел Эбботт. Слухи об их семье, неприятные подробности. Наверняка все это ложь и пустые предположения. Можно ли подать на нее в суд за клевету?

– Ее ложь никогда не увидит свет, – заверил Патрик. – Я позабочусь об этом.

Только проблема была в другом. По словам Патрика, беда заключалась в том, что ей уже удалось нанести непоправимый ущерб и Шону, и всей их семье.

– Неужели ты действительно думаешь, что он бы так поступил, не забей она ему голову этими россказнями и не заставь сомневаться в себе и в своих корнях? Он ведь изменился, правда, милая? Вот что она сделала!

Хелен переживала, что Патрик окажется прав и по-прежнему уже никогда не будет, но он заверил, что все вернется на круги своя. Об этом он тоже позаботится. Он сжал ей руку, поблагодарил, что выслушала, поцеловал в лоб и сказал:

– Ты очень хорошая!

Какое-то время Хелен считала, что жизнь потихоньку налаживается. А потом опять стало хуже. Когда Хелен уже могла спать больше двух часов подряд и ловила себя на мысли, что улыбается мужу, как в прежние времена, когда в семье наметилось движение назад, к старой доброй жизни, Кэти Уиттакер покончила с собой.

Кэти Уиттакер была гордостью школы, прилежной и воспитанной ученицей, примерной дочерью, и ее самоубийство стало для всех настоящим шоком. И Хелен чувствовала свою вину. Они все ее чувствовали – и родители, и учителя, весь городок. Они не увидели, что Кэти нужна помощь, что она вовсе не была счастлива. Пока Хелен одолевали семейные проблемы, усугублявшиеся бессонницей и сомнениями в себе, одна из ее подопечных умерла.

Когда Хелен добралась до магазина, дождь уже кончился. Выглянуло солнце, и над асфальтом поднимался пар, наполняя воздух запахом земли. Хелен поискала в сумке список покупок – ей надо было купить кусок говядины на ужин, овощи и бобы. А также оливковое масло, кофе и капсулы для стиральной машины.

Она стояла в секции с консервированными продуктами и выбирала банку помидоров, когда увидела приближавшуюся женщину и с ужасом узнала в ней Луизу.

Та медленно шла в ее сторону с отсутствующим выражением и катила перед собой огромную, почти пустую тележку. Хелен запаниковала, бросила свою тележку с продуктами и поспешила на стоянку, где спряталась в машине и дождалась, пока уедет Луиза.

Она чувствовала себя глупо, ей было стыдно, и она понимала, что на нее это не похоже. Год назад она бы не повела себя столь некрасиво, обязательно бы заговорила с Луизой, взяла ее за руку, спросила о муже и сыне. Повела бы себя достойно.

Хелен перестала быть собой. Как еще объяснить то, о чем она думала и как вела себя в последнее время? И это чувство вины, эти сомнения разъедали ее изнутри. Меняли, выворачивали наизнанку. Она перестала быть прежней. Она чувствовала, будто катится вниз, сбрасывая кожу, и ей не нравилось это ощущение незащищенности, его запах. Он делал ее уязвимой. Он ее пугал.

Шон

После смерти мамы я несколько дней не разговаривал. Не произнес ни слова. Так, во всяком случае, рассказывал отец. Я мало что помню о том периоде, но хорошо помню, как отец вывел меня из молчания шоком – он заставил меня держать левую руку над пламенем, пока я не закричал от боли. Это было жестоко, но эффективно. А потом подарил мне ту зажигалку. (Я хранил ее много лет и постоянно носил с собой. Но недавно потерял, даже не знаю где.)

Скорбь и шок действуют на людей по-разному. Я видел, как люди реагируют на плохие новости смехом, кажущимся безразличием, злостью, страхом. Поцелуй Джулии в машине после похорон не был порывом похоти – его причиной стала скорбь, желание почувствовать хоть что-то, отличное от печали. Моя немота в детстве, судя по всему, оказалась вызвана шоком, полученной психической травмой. Потеря сестры, наверное, воспринимается не так, как потеря матери или отца, но я знаю, что Джош и Кэти были очень близки, поэтому считаю неправильным делать выводы на основании его слов, поступков или поведения.

Эрин позвонила сообщить, что на юго-восточной окраине города подвергся нападению дом – вернувшаяся домой соседка увидела, что все окна в нем разбиты и оттуда на велосипеде уезжал какой-то мальчик. Дом принадлежал учителю местной школы, а мальчик – темноволосый, в желтой футболке и на красном велосипеде – наверняка был Джошем.

Найти его оказалось просто. Он сидел в насквозь мокрой одежде на каменной стене моста, прислонив к ней велосипед. Ноги у него были забрызганы грязью. Увидев меня, он не попытался сбежать. Напротив, казалось, даже обрадовался и как всегда вежливо поздоровался:

– Добрый день, мистер Таунсенд.

Я спросил, все ли у него в порядке.

– Можешь простудиться, – сказал я, показывая на мокрую одежду, и он слабо улыбнулся.

– Со мной все нормально, – ответил он.

– Джош, – обратился я к нему, – ты сегодня после обеда катался на велосипеде по Сьюард-роуд?

Он кивнул.

– А мимо дома мистера Хендерсона случайно не проезжал?

Он нервно пожевал нижнюю губу, и его карие глаза широко раскрылись.

– Только не говорите маме, мистер Таунсенд. Пожалуйста, не говорите маме. Она и так ужасно переживает.

У меня к горлу подкатил ком и на глаза навернулись слезы. Он еще такой маленький и такой беззащитный. Я присел на корточки рядом с ним.

– Джош, как ты мог? С тобой еще кто-нибудь был? Может, ребята постарше? – спросил я с надеждой.

Он покачал головой, но глаз на меня не поднял:

– Я был один.

– Правда? Ты уверен?

Он отвернулся.

– Потому что я видел, как ты разговаривал с Линой возле участка. Это ведь никак не связано с тем, что произошло?

– Нет! – закричал он, срываясь на визг. – Нет! Это я! Я один. Я бросал камни в его окно. Этого… ублюдка.

Слово «ублюдок» он произнес, тщательно выговаривая, будто произносил его впервые в жизни.

– Но зачем ты это сделал?

Он посмотрел мне в глаза – нижняя губа у него дрожала.