Эта идея ей нравится. Заинтересована, но не замешана. А солидарность, пожалуй, больше не для нее. Может быть, солидарность всегда была ей чужда – вот в чем причина ее сомнений по поводу детей и общих суждений: о женах, женщинах из группы, об Алексе. Бедный Алекс. Наверное, Ви и не видела никогда верного пути. Она поднимается по ступенькам, ноги подкашиваются от выпитого, однако голова пугающе ясная, и в ней картина лесной дороги к дому мужчины; завтра она вновь по ней пройдет.

Догадка приходит ей в голову на прогулке в дальнем дворе. Ранние сумерки, когда в поселении разжигают огонь. Эсфирь принюхивается; ей чудятся запахи дыма, сумаха и риса. Крикнуть бы так, чтобы тетя и Надав услышали. Нет, голосу ни за что не хватит силы. А если бы и хватило, она и слова не успеет прокричать, как стража утащит ее внутрь. И больше не выпустит.

Они постоянно за ней следят. Она до сих не знает точно, кому они подчиняются, самому царю или его жуткому советнику, который ведет себя так, словно царь – его марионетка. Раньше она думала, что если будет знать, это как-то поможет. Сейчас понимает – все равно.

Чего Эсфирь не понимает, так это зачем удерживать силой того, кто хочет сбежать. Запереть, кормить, наряжать – постоянно осознавая, что тебя не желают… Эсфири это кажется страшным унижением. Но почему-то никто не унижен, кроме нее.

С появлением ребенка стало немного лучше – и гораздо хуже. Роды начались среди ночи. Эсфирь проснулась с чувством, словно внутри нее река, которой надо вырваться наружу. Мгновенно явились акушерки. Чудно́ – ей хотелось, чтобы рядом был Бараз. Она звала его, кричала и плакала. Когда сказали, что Бараза искали и не нашли, тяжесть огромным раскаленным кулаком сдавила поясницу. Кулак сжимал маму, и Лару, и Ица, и тетю, и Надава, и отца, и Матушку Мону, и рождение самой Эсфири. Хотелось умереть. Но выбора не было; от нее зависела жизнь ребенка. А потом родился мальчик с маленькой распухшей штучкой, и Эсфирь издала крик.

Новорожденный ни на кого не похож, даже сам царь признаёт это. Он открыто подозревает, что его сын – неземное дитя, полубог. Недоверие к Эсфири усилилось. Когда-то царь был слугой при дворе отца Вашти (та девушка из ночных покоев, что сказала, будто он не благородных кровей, оказалась права). Ему не место на троне, а рождение сына делает это еще более явным. Мальчику уже четыре месяца, у него светлые волосы, как трава, что росла вдоль ручьев в городе, где Эсфирь жила ребенком, а глаза почти черные. Назвали Дарием. Выбор царя. Эсфирь благодарна, но у благодарности привкус горечи: Дарий не иудей, по крайней мере, не будет воспитан иудеем. Царский первенец. Наследник престола. Эсфирь этому рада, хотя ее отец горевал бы, что внук не узнает их сказаний и молитв. Может быть, она расскажет ему однажды, а может, думает Эсфирь порой, он откроет их сам, как Моисей. Она рада ощущать тепло сына, когда его не уносят, чтобы покормить или уложить спать. И в то же время понимает: он навсегда решил ее судьбу, ведь даже освободившись, теперь Эсфирь не сможет уйти.

От Бараза она узнала, что набеги на поселение стали еще более жестокими. Ему жаль (Эсфирь видит – искренне жаль), что больше помочь не может. Бараз рассказывает ей обо всем, что узнаёт. Как умирают дети. Как насилуют женщин.

– Зачем им это теперь? – спросила Эсфирь. – Если поселение разрушено, зачем продолжать?

– Среди персов тоже много бедняков, – отвечает Бараз. – Это их успокаивает. Что они не самые низшие.

Ох.

На стену дворца в лучах заходящего солнца садится птица. Такая же, какую Эсфирь видела однажды вечером из ночных покоев, – черная с желтыми крыльями. Эсфирь замедляет шаг, боясь ее спугнуть. «Не улетай», – говорит она птице мысленно и ждет, что та вот-вот взлетит. «Остановись», – обращается она в мыслях к солнцу и не может дождаться ночи, потому что тогда принесут Дария. Эсфирь замирает спиной к стражникам и ждет мгновения, когда солнце уйдет, оставив птицу тени, и птица улетит, а когда оно наступает и птица упархивает, сердце Эсфири отчаянно колотится. Сначала она думает – от тоски, а потом понимает, что это на самом деле новый план.

* * *

Тем же вечером Эсфирь достает из сундука в углу птичий скелетик, который взяла в костяной комнате царя. Он лежит в ее ладони, по-прежнему целый, мастерски собранный царем и скрепленный жилками и тонкой проволокой. Легкий, как соломинка. Эсфирь рассматривает его, затем кладет в другую руку и смотрит еще внимательнее. Мальчика с опахалом она отправила наружу, к стражникам. В покоях кроме нее только Дарий, он спит в плетеной кроватке. У Эсфири не больше часа до того, как он разбудит плачем кормилицу, которая спит в своей каморке чутко, как кошка.

Эсфирь берет птицу за грудку, любуясь серебряными лапками. Если сработает, думает она, не придется тайком, лестью или соблазном пробираться в костяную комнату еще раз. Ее больше не пускают туда после того раза, когда она оторвала лапы у лисицы, а советник пригрозил, что запрет до следующей луны, если она еще попытается прийти к царю без официального приглашения. Он караулит ее по углам. Делает вид, что шепчет на ухо, а сам облизывает его. А однажды во время пира взял золотой царский скипетр и засунул ей под платье. И объявил, что каждый раз, когда Эсфирь приводят к царю, тот должен указать на нее скипетром, и только после этого она может приблизиться. Теперь царь так и делает. После рождения Дария он как будто стал еще меньше, словно необычная красота сына его раздавила. И беспрекословно повинуется советнику.

Эсфирь касается пальцем птичьего клюва. Он неестественно длинный из-за отсутствия окружающих его обыкновенно глаз и перьев. «Ты заговоришь», – думает она. И сама верит, что получится. Прошло немало времени, колдовская сила должна была восстановиться: «Ты заговоришь».

* * *

Она тренируется каждую ночь, пока спит Дарий. Теперь ее некому учить и направлять, приходится все придумывать самой. Нужно неимоверное, бесконечное терпение. Эсфирь знает, что клюв идет последним, поэтому начинает с лапок, и как-то ночью, много недель спустя, серебряные лапки вздрагивают. Она подскакивает, забыв про сына, успокаивает его, пока не услышала нянька (Дарий любит, когда гладят животик), потом мысленно возвращается к тому, с чего начала, к дыханию и состоянию ума, которые вызвали дрожь. Пробует еще раз. Ничего. Однако на следующую ночь, когда Эсфирь полна сил, лапки снова подрагивают. Затем из серебряных становятся костяными. Потом на них нарастает кожа. И так Эсфирь оживляет птицу, шаг за шагом двигаясь снизу вверх. Когда происходит что-то новое, ее охватывает смятение – ей ни за что не сделать такое еще раз. Нет никакой схемы, заклинания или хитрости. Только вера и сосредоточенность. Но каждую ночь, если не затянется допоздна пир, или не поведут к царю, Эсфирь трудится над птицей, пытаясь оживить еще какую-нибудь ее часть.

Совсем непросто с крыльями – на них отказывается проступать желтый. Эсфирь готова сдаться. Какая разница, желтые они или нет? Может, это птица другой породы. И все же она уверена – та самая. И повторяет попытки. Нужно вложить в крылья часть себя, с огромным усилием, но медленно, чтобы не сломались. Эсфирь вспоминает, как мать точила очередную иглу, пока кончик не станет настолько острым, чтобы пройти через ткань, не оставив следа. Эсфирь должна сделать то же с птицей: проникнуть внутрь, не повредив физически. Она напевает, чтобы уравновесить силу. И начинает снова, так медленно, что сама не ощущает движения. Каждый раз, когда раздается плач Дария, Эсфирь вынуждена бежать на кровать, ложиться, спрятав птицу под одеждой, и закрывать глаза на случай, если войдет кормилица, – а потом начинать все заново. Иногда, безмерно уставшая, она берет Дария к себе в кровать, решает, что возня с птицей – чистое безумие, клянется прекратить. У нее есть малыш, достаточно. И каждый раз на следующую ночь Эсфирь начинает сначала. И однажды, в самый обычный момент, крылья расцветают желтым.