Лили ставит кружку и вытягивается на кровати рядом с мамой.

– Залезай под одеяло.

– Мне не холодно.

– Я знаю. Залезай.

Под одеялом тепло. У Лили давно ледяные ноги, уже много часов или вообще всю зиму – только заметила. Она лежит на спине так близко к Рут, что чувствует тепло ее тела, и смотрит на потолок из штампованной жести, на две картины, купленные мамой у ее друзей-художников, на полки с книгами. На верхней полке – коллекция любимых пепельниц Рут; она попросила Лили убрать их, когда стал известен диагноз. Лили вдруг понимает, что кроме пепельниц, диванчика и книг в этой квартире почти нет вещей из их старого дома, а в старом доме не было почти ничего, что принадлежало бы только Рут. Конечно, она много лет жила там одна, но присутствие отца все так же ощущалось: в обстановке, коврах, мебели. Он часто путешествовал и многое привозил из поездок. Все эти вещи олицетворяли (по крайней мере, для Лили) его богатый жизненный опыт. Например, японский антикварный чайник с ситечком, статуэтка в стиле абстракционизма, проигрыватель, изготовленный на заказ, и колонки, которые стоили больше, чем автомобиль отца. У мамы было совсем мало вещей: гравюра авторства Чайлда Гассама с изображением пристани (мама повесила ее над камином) и памятные мелочи из детства, что хранились в шкафу в нескольких шляпных коробках. Даже книги она держала в спальне, и Лили, будучи совсем юной, гадала, не являются ли книги чем-то глубоко интимным или вообще постыдным, как нижнее белье. Мамины пепельницы в конечном итоге заполонили все вокруг, как будто их рассыпали феи. Но в остальном она уступала территорию отцу Лили.

Да и что тут удивительного, если мама когда-то шила? Она прожила в том доме десятки лет, переехала еще до того, как Лили родилась. Женщина, которой Лили представляла свою маму, появилась после разрыва с отцом: та, что курила на крыльце в коротких шортах, а позднее – в длинных юбках. Что пробилась в узкий круг тех, кто посещал местную синагогу, да еще и добилась изменения молитвенных текстов так, чтобы в них не было ущемления прав; та, что читала им в детстве за завтраком книгу под названием «Давай поговорим!» и пыталась вовлечь в открытые беседы об устройстве тела; та, что примчалась убедить Лили не бросать работу. При этом она каждый день была дома, на кухне, когда они возвращались из школы. Ни дня не работала за деньги. И не посмела сказать своим родителям, что развелась по собственной инициативе.

Лили слышит дыхание Рут. Они с Джун, похоже, задремали. Неровное дыхание Рут перемежается короткими, быстрыми вздохами Джун, словно она и во сне взбудоражена. Лили вчера вечером зашла в детскую и увидела, что девочки развернули на полу длиннющий рулон бумаги из «ИКЕА» и что-то увлеченно на нем рисуют. Достав ящик с красками, которые им запрещено брать без Лили. Еще не успев их отругать, она поняла, что девочки делают. Платья. У Джун – с черными кругами, нанизанными наподобие гирлянды, разрисованное маркером, с которым им тоже нельзя играть (перманентные красители, испарения и так далее…). Но дети кричат: «Смотри!» – и Лили смотрит. «Угольки!» – вопит Джун. Лили не сразу догадывается – ее дочь запомнила про «угольки» из книги про Эсфирь, вернее, сурьму, которой все девы подводили глаза – кроме Эсфири. Круги зачернены так густо, что бумага отсырела и блестит мокрым блеском. Платье то ли для царицы, то ли для похорон. А у Рози совсем другое. Лили прошла дальше в комнату, не желая, чтобы из-за ее появления девочки начали все убирать. Наоборот, хотелось рассмотреть получше. Платье Рози – балахон в цветах тропического рейва, сплошь разрисованный салатовыми ромбами, ярко-розовыми завитушками, фиолетовыми молниями, огненными языками. Рози смотрела на нее снизу вверх – прямо в душу. Нахмуренные брови, такие же темные и роскошные, как у бабушки до химиотерапии. И Лили как никогда ясно поняла: дочерям так нужны эти платья не потому, что они просто хотят платья, а для того, чтобы кем-то в этих платьях стать.

Лили переворачивается на бок. Ее мать и ее младшая дочь, совсем не похожие друг на друга, спят совершенно одинаково: носы торчат, рты приоткрыты. Джун чему-то улыбается, потом улыбка исчезает. У Лили сжимается сердце. Поразительно, как девочки верят, что она действительно сошьет им эти платья. Как и когда она их шьет, по их мнению, Лили не знает. Наверное, представляют себе что-то вроде каморки Румпельштильцхена, где она трудится ночами. Впрочем, какая разница. Главное, они ей верят. Даже когда она не верит сама себе.

– Мама?

Тишина. Потом сонное: «М-м-м?..»

– Я раздобуду машинку, – говорит Лили. – Хочу, чтобы ты меня научила. Шить платья. Хорошо?

Тишина. С улицы доносится грохот. Мастерят деревянные ящики, чтобы защитить деревья на время прокладки нового кабеля, а по звуку – как будто кто-то бьет железками о железки.

Снова тишина.

Потом шорох. Волосы Рут шуршат на подушке. Она кивает.

Дорога, что ведет через лес, довольно узкая. Ви идет по колее от автомобильных шин и лупит палкой по молодым деревцам, растущим вдоль дороги. Здесь она еще не была, хотя эта дорога ничем не отличается от всех остальных, так что Ви ненадолго забывается и медленно бредет, наслаждаясь силой, с которой палка стучит по стволам. Услышав шум приближающейся машины, она буквально подскакивает. Добрых полмили назад дорога превратилась в проселочную, следовательно, жилых домов впереди больше нет (так было на всех остальных дорогах), а дорога вскоре и вовсе превратится в тропинку к каменистым топям, которые местные жители называют Догтаун. У тропинки Ви поворачивает назад. Она не настолько наивна, чтобы бродить в этих местах в одиночку – наслышана об их пугающем прошлом и подозревает (верно), что ей известно далеко не все. Как-то раз она пошла туда, пересекла прерывистую линию границы и двинулась сквозь заросли голубики и ядовитого плюща. Вскоре Ви вышла к огромному валуну, вдвое выше нее и шириной с два автомобиля. На нем большими, с фут, буквами были вырезаны слова: «МАМА ПОМОГИ». Ви развернулась и бросилась назад, стараясь идти как можно быстрее, но не переходить на бег. Сердце бешено колотилось, она судорожно осматривала деревья по обеим сторонам, пытаясь не выдать страха. Услыхав автомобильный двигатель, Ви все равно идет дальше, чтобы не показаться напуганной, стучит палкой в ровном темпе, а второй рукой с сигаретой быстро поправляет шляпку – сдвигает ее набок и закрывает лицо. Делает глубокую затяжку, пытаясь успокоиться, выдыхает дым в сторону деревьев. Спокойнее не становится. Пфф-стук, пфф-стук, пфф-стук, пока хриплый мужской голос у нее за спиной не спрашивает: «Что они вам такого сделали?»

Ви пристально смотрит на кузов красного пикапа и чувствует запах дыма трубки, доносящийся из кабины. Миг – и машина скрылась за поворотом.

Надо идти обратно. Но Ви не может. Это все трубочный дым, – говорит она себе, шагая дальше в пыли, которую подняла машина. Аромат привлекает с пугающей силой. И ее отец, и дед курили трубку, не переставая, и убирали ее, только когда их фотографировали. Правда, есть одна черно-белая фотография (до сих пор висит на стене в бильярдной яхт-клуба), на которой сенатор и губернатор, тесть и зять, пускают дым прямо в объектив фотокамеры. Отец Ви курил трубку, когда его хватил удар, ставший смертельным, и на похоронах, наклонившись близко к гробу, можно было ощутить запах дыма и табака.