Но даже крылья не даются так сложно, как сама жизнь. Эсфирь знает, что в птице есть жизнь. Уверена сильнее, чем была насчет желтых перышек в крыльях. Как заставить ее дышать? Эсфирь пытается проникнуть внутрь – тщетно; пробует что-то вроде преображения – не выходит; подносит птицу ко рту и дует, – дыхание возвращается обратно и пахнет кислятиной. Эсфирь сдается и в одну из ночей приоткрывает ладони, державшие птицу. Та тоже словно раскрывается и делает выдох, который задержала в момент смерти, чтобы сразу после вдохнуть. Птица дрожит. А потом, без удивления или неуверенности, взлетает. Эсфирь вскрикивает, не в силах сдержаться! Дверь каморки, в которой спит кормилица, вот-вот откроется, поэтому Эсфирь мысленно приказывает птице: «Стой! Вернись!» И птица слушается. «Я – ее повелительница», – думает Эсфирь, лежа с ней в руках под покрывалом, и ее сердце бьется в унисон с птичьим. Кормилица склонилась над колыбелью, в которой безмятежно спит Дарий.

Но и вдохнуть в птицу жизнь не так сложно, как дать ей голос. А голос не так сложен, как слова. Может ли птица говорить по-человечьи? Когда Эсфирь удается наполнить птицу звуками в форме слов («Эсфирь говорит – уходите»), она уже знает – будет второй ребенок. Тем не менее сделанное столь немыслимо и дает столько сил, что Эсфирь едва замечает беременность. Если она научила птицу правильно, та полетит прямо к матери Надава, потому что уже знает ее и потому что та, скорее всего, прислушается к говорящей птице. Эсфирь оттачивает слова на иврите, так чтобы не понять их было невозможно: «Эсфирь говорит – уходите. Эсфирь говорит – далеко». Остается только научить птицу запахам, по которым она сможет найти лагерь.

Вот уже двадцать девять дней ежедневно Ви поднимается по лесной дороге к дому на холме, где спит с мужчиной, живущим в этом доме. Он не лесоруб и не рыбак, как могло показаться по его одежде и машине, а студент гарвардского архитектурного факультета, который взял отпуск, чтобы «разобраться в себе». Бенджамин. Ви обожает его дом. Ей безумно нравятся стены из простого дерева и безмолвие, с которым солнечные лучи проникают внутрь через огромные окна. Нравятся новые окна, не разделенные на секции, как окна всех домов, в которых Ви доводилось жить. Ей нравится, что не все в доме – новое. Земля много веков принадлежала семье Бенджамина, они заявили права на нее после того, как из Догтауна вытеснили индейцев, но до того, как его забросили, оставив нечистой силе и диким зверям. Здесь есть история и есть новые окна; от этого Ви чувствует, как к ней возвращается что-то из ее прошлой жизни, и в то же время она освобождается от ее тисков. Впервые в жизни хочется создавать в доме уют, и поскольку они с Бенджамином одни и свободны от сторонних наблюдателей, чужих комментариев и ожиданий, у Ви нет повода сомневаться в искренности желания. Когда Ви жила с Алексом, все, что она делала, было не просто так, а для того, чтобы подтвердить или опровергнуть ее представления о самой себе. В доме у Бенджамина она занимается делами свободно, без чувства неловкости. Режет лук или внимательно, с искренним интересом слушает о его планах разбить огород, занимается любовью или читает на подоконнике, а иногда в кровати. Бенджамин никогда не отрывает ее от чтения, как это делал Алекс – словно Ви читала только чтобы убить время в ожидании, пока он с ней заговорит. А когда Ви закрывает книгу, Бенджамин просит рассказать о прочитанном. О ней самой он почти не расспрашивает. Ви сказала ему только, что недавно развелась (и для нее это ложь лишь в техническом смысле) и живет у подруги неподалеку. Бенджамина все устраивает, он именует себя «антиструктуралистом» и очень рад, по собственным словам, быть вдали от Кембриджа. Ви соглашается. Она ходила вместе с Розмари на собрание еврейской женской группы роста самосознания в Кембридже и тоже рада, что она не там. Иногда Ви думает, что городская жизнь теперь не для нее. Тем больше ей по нраву дом Бенджамина в лесу.

На тридцатый день Ви остается у него на всю ночь, а на тридцать первый не возвращается к Розмари. Берет машину Бенджамина, едет в город и покупает хлеб, сыр, две бутылки вина и кость для собаки Джорджины. Едет обратно, волнуясь. Она намерена провести у Бенджамина еще одну ночь, а утром спросить, можно ли к нему переехать.

На следующий день, после душа, они вдвоем, в одном белье (Бенджамин перетопил печь), накрывают на стол в кухне и садятся обедать. Ви замирает на мгновение, не в силах поверить, что все это – на самом деле. После той жизни на Дамбартон-стрит, с сенатором Кентом и тщеславием, оказаться здесь, полуодетой, за одним столом с бледным худым мужчиной с обветренным лицом, который всегда ждет, пока она заговорит, в доме без единой занавески… Поверить в эту перемену практически невозможно. Несмотря на то что будущее туманно, Ви счастлива. Она снова начинает волноваться. Не может выбрать, как лучше сказать: «на время» или «ненадолго»? Нельзя спрашивать, будто за вопросом стоит нужда, хотя на деле так и есть: ей нужно где-то жить. Комната у Розмари, в которой она ночует, должна стать детской для младшего ребенка. Розмари слишком вежлива и не может прямо сказать Ви, что той надо съехать до появления ребенка, но уже начала вешать на стену возле кровати образцы обоев. Живя у Бенджамина, Ви будет неподалеку, но не станет мозолить подруге глаза. И наконец переедет от Филиппа, который с того дня на кухне, когда Ви стояла перед ним в неплотно запахнутом халате, больше не гонит из дома, зато начал пялиться на ее грудь. Розмари наверняка заметила, она ведь не дура. Но видит ли она и то, что Ви не отворачивается сразу, а ждет немного, позволяет ему смотреть? А если видит, понимает ли, что Ви поступает так не из гордыни, а от отчаяния, не желая, чтобы ее опять выгнали? Если Бенджамин согласится, всему этому придет конец.

Ви ждет, пока будет выпит первый бокал. Протягивает руку через стол, убирает крошку сыра с его губ и, видя, как он улыбается в ответ на ее заботу, решается:

– Я тут подумала… можно мне пожить у тебя?

«Недолго», – добавляет она мысленно. Не надо бы его пугать. Однако Ви не может заставить себя произнести это вслух. Бенджамин смотрит на нее со странным, новым выражением на лице: уголки глаз напряжены, а рот сжат в жесткую линию.

Разумеется, Ви готова к тому, что он может усомниться. Он приехал сюда пожить один, подальше от учебы и городской суеты, от людей. И не захочет, чтобы погасла искра между ними, которая, хотя бы отчасти, проскочила из-за того, что они почти ничего не знают друг о друге – даже фамилий. Но у Ви есть ответ на оба случая. Во-первых, она скажет, что даже Генри Торо зависел от матери и сестры в бытовых делах, таких как стирка, а во-вторых – что одно другому не мешает, и ей, например, о нем больше ничего знать не нужно. А нужно лишь остаться насовсем и жить в новом доме на древней земле с мужчиной по имени Бенджамин и собакой по кличке Джорджина, быть женщиной по имени Ви, без всяких ярлыков и документов.

Он смотрит на нее так, что становится ясно – дело не в желании уединения и не в сексе.

– Я женат, – тихо произносит Бенджамин. – В Кембридже.

Ви на целую минуту теряет способность говорить. Когда дар речи возвращается, она уже убирает с кровати свою одежду, а Бенджамин одновременно ходит за ней и уклоняется от нее, рассыпаясь в извинениях и умоляя Ви не уходить.