— Здравствуй, Вислава, — произнес он, и во мне сразу’ застыли все органические соки. — Я хочу узнать, намерена ли ты изменить свое мнение и признать…

— Что признать? — спросила я севшим от страха голосом. — Ведь о переходе ты уже знаешь…

— Свою ошибку, Вислава. Свою трагическую жизненную ошибку.

— Но я… я еще пока не знаю, ошибка ли это, — выдавила я. — К тому же сессию я сдала очень даже неплохо.

— Я был бы удивлен, окажись иначе. При твоем IQ, равном ста шестидесяти пяти…

— Ста пятидесяти семи, папа, — поправила я его, как мысленно делала два миллиона двести три раза, но сейчас впервые произнесла это вслух.

— При твоем IQ, равном как минимум ста шестидесяти пяти, — произнес с нажимом папа, — можно было надеяться, что сессию ты сдашь хорошо. Кроме того, я убежден, что ты особенно старалась назло мне и маме.

Я не успела спросить зачем. Он объяснил сам:

— Ты хотела показать нам, что мы неправы. Что ты правильно сделала, сменив специализацию.

— Но…

— Не перебивай, Вислава, — гневно произнес папа, после чего сделал три глубоких вдоха и уже спокойно, прямо как инструктор йоги, продолжил: — Итак, я в последний раз спрашиваю: намерена ли ты признать свою ошибку? И обещаешь ли исправиться?

Что я должна ответить? Что сожалею? А если я еще сама не знаю? Что чувствую себя виноватой? Но он и без этого знает, что чувствую. И что я должна сделать? Пообещать исправиться? Но это невозможно. Я не могу вернуться на прежнюю специальность. И не хочу.

— Это невозможно, — наконец проблеяла я, и, прежде чем открыла рот, чтобы начать перечислять причины, по каким это невозможно, папа положил трубку.

* * *

Когда пришла Миленка, я разрисовывала яйцо. Сорок третье.

— Я остаюсь здесь на праздники, — сообщила я, не прекращая рисовать увечного верблюда, который должен был изображать пасхального агнца.

— Я уже догадалась, — сообщила Миленка из глубин шкафа, где искала свой рюкзачок. — Но только я не позволю тебе остаться.

— Не позволишь?

— Нет, и не пытайся сопротивляться, — предупредила она. — Ты не будешь сидеть здесь одна. В гробовой тишине.

В какой тишине? Я ведь могу включить радио.

— Собирай вещи, у нас всего час. — Она подала мне клетчатую сумку. — Нас ждет ночной поезд.

Мы еще не успели уложить самые необходимые вещи, как пробило полночь.

— Опоздаете, — утешила нас Мария.

— Возьмем такси. Раз в жизни можно совершить безумство. — Миленка принялась обыскивать миниатюрные карманы своей обтягивающей курточки. — О, двадцать злотых уже набралось. Вишня, у тебя есть какие-нибудь деньги?

— Семь пятьдесят. Все, что осталось после покупки двух картонок яиц.

— Могу подкинуть вам десятку, — предложила Виктория.

— Должно хватить и на билет для тебя, и на такси. Ну, пора.

Мы вызвали такси и спустя четверть часа стояли на перроне в толпе замерзших студентов.

— Значит, слушай: как только поезд остановится, вскакивай в вагон и занимай места.

— А почему я?

— Потому что ты маленькая и легко проскользнешь между людьми. А вещи я подам тебе в окно.

— Ладно, попробую, — пообещала я без особого энтузиазма. Я никогда не умела ни проскальзывать, ни распихивать других локтями.

Поезд медленно подъезжал к перрону.

— Вишня, гол! Вперед! Не сдавайся! — подогревала меня для борьбы Миленка.

Я ринулась в толпу и стала протискиваться ко входу в вагон. Вместе со мной продвигались десятки юных тел, жаждущих возвращения в родной дом. Мне удалось вскочить в купе, где уже сидели шесть человек. Я заняла два последних места и подошла к окну, чтобы взять рюкзак у Милены. Счастье, что мне помог невысокий парень, сидящий у окна. Он втащил мою сумку, потом Миленкин багаж, а в довершение и ее саму.

— Ой, спасибо, — простонала она, растирая бока. — Если бы не ты, не знаю, втиснулась бы я в коридор.

— А как же мой билет? — напомнила я.

— Ничего, подождем кондуктора. Как только в коридоре станет чуть свободней, поищем его и скажем, что хотим приобрести билет.

В купе заглянула приземистая женщина с большущей сумкой.

— У нас полный набор, — сообщил пожилой мужчина в бордовом бадлоне. Джентльмен.

— Полный набор — это карт на руках, — объявил ему другой наш попутчик, лицо которого украшали пышные сарматские усы, — а тут у нас еще вдоволь места. Надо только потесниться. Эй, молодежь, ужмитесь чуток, и будет порядок.

Мы послушно исполнили его приказание. Сидели мы, стиснутые как шпроты в банке, но никто не сказал ни слова против. Зачем провоцировать попутчиков на раздраженные замечания по поводу поколения молодых монстров?

— А теперь, — продолжал командовать усач, — молодой человек, который у окна, забросит эту сумку наверх.

— Хорошо, только сумка очень большая. Надо будет подвинуть этот рюкзак к корзине.

— Только не к корзине! — возопила шатенка, сидящая напротив Миленки. — У меня там яйца.

— И мою сумку тоже не трогать, — рявкнул тип в бадлоне.

— Ну, тогда я не знаю, — сказал сидящий у окна паренек. — Пусть тогда остается здесь, стоит на полу.

— Вот влезет такая с сумищей, — пробурчал джентльмен в бадлоне.

— Что значит влезет? Что значит влезет? — возмутилась женщина. — Были бы вы джентльменом, то поднялись бы и помогли молодому человеку передвинуть вещи.

— Здесь не Англия, чтобы быть джентльменом.

— Но чуточку культуры не помешало бы, — бросила шатенка с яйцами.

— Мне не до культуры. У меня гипертония и больное сердце, — объяснил владелец бордового баллона таким тоном, как будто болезнь сердца была предметом особой гордости.

Однако на пассажиров это признание, видимо, произвело впечатление, потому что все умолкли. Поезд тронулся. Кто-то задремал. Другие лениво просматривали бульварные газеты. Я попыталась читать, но из-за духоты и из-за того, что меня стискивали с двух сторон, все никак не могла преодолеть в книге первые четыре предложения. Через час атмосфера в купе сгустилась до такой степени, что в воздухе можно было бы развесить елочные игрушки, а может быть, даже повесить сумищу вторгшейся к нам пассажирки. Милена попробовала открыть окошко, но тип в бадлоне решительно запротестовал:

— Не смейте открывать окно, температура сейчас страшно опасная. Продует — и пожалуйста, человек сваливается с болезнью.

— Но здесь воняет носками, которые не стираны уже сто лет, — настаивала Миленка.