Слова помещицы пробудили в Якове такой же страх, как в то утро в деревне, когда его пришел звать холоп Загаека. Но тогда он боялся за свою собственную жизнь. Теперь же и Сарра была в опасности. Уже собираются стрелять из пистолета за ее спиной… Я в западне! — говорил себе Яков. Убежать? Но не раньше, чем она родит… И как бежать с новорожденным? Дело к зиме…

Он не знал как быть. Признаться помещице, что Сарра притворяется немой? Отрицать? Он не мог решиться ни на что и безмолвно сидел с растерянностью человека, которого только что оглушили. Помимо того он испытывал перед помещицей что-то вроде неловкости за свою мужскую робость. Пилицка сверлила его опытным неприязненным взором, ехидно улыбаясь.

— Вам не следует так уж пугаться, Яков. Как говорит пословица великий гром и малый дождь, С вами ничего худого не произойдет.

— Надеюсь. Благодаря Вашей милости. Право уж не знаю, как благодарить.

— После поблагодарите. Вы уже видели замок?

— Нет, только эти покои.

— Идемте, я вам покажу замок. Многое попортил неприятель, но кое-что из бывшего богатства уцелело. Порой мне кажется, что муж прав. Все гибнет… Словно в тысячном году или во времена черной оспы. Мужики говорят, показалась комета с длинным хвостом от края и до края неба…

— Когда? Я не видел.

— Я тоже, но муж мой видел. Это всегда предзнаменование — войны, эпидемии, наводнения. Турок точит меч, москали вдруг стали угрожать, пруссаки же всегда не прочь пограбить. А раз так, надо жить пока живется. Завтра, возможно, будет уже поздно.

— Когда находишься в постоянном страхе, жизнь не идет впрок.

— А иногда наоборот. Во всех этих войнах и нашествиях моя жизнь не раз подвергалась опасности, и я научилась быть спокойной, когда другие трепещут, и смеяться, когда хочется плакать. Я ложусь в постель, велю горничной задернуть гардины и говорю себе, что мне осталось жить еще один час. Вы когда-нибудь пили в постели?

— Как это? Когда болеешь?

— Нет, в полном здравии. Спальня моего мужа на другом конце коридора, и я могу полностью отделяться. Горничная приносит мне вино, и я пью, облокотившись на подушки. Я люблю мед, хотя это считается мужицким напитком. За границей мед называют славянским нектаром. Мужчины любят напиваться допьяна, а я блаженствую, когда бываю слегка лишь под хмелем. Достаточно, чтобы мозг словно заволокло туманом. Тогда у меня нет больше никаких забот, а порой — и никакой ответственности, и я делаю лишь то, что доставляет мне удовольствие…

— Вот как.

— Пойдемте!

Помещица стала водить его по покоям. Яков не знал, на что ему раньше смотреть — на мебель, на ковры или на картины. То тут, то там со стен смотрели чучела оленьих голов, кабанов, множества птиц, казавшихся живыми. Одна зала была увешана всяким оружием: кинжалами, копьями, пистолетами, а также шлемами и латами. Помещица показывала портреты польских королей, разных близких и далеких родственников ее мужа. Все они были здесь развешаны, эти Казимиры, Владиславы, Ягелло, Стефан Баторий, красовались древние представители Радзивиллов — Чартористские, Замойские. Куда бы Яков ни кинул взор, он натыкался на шпаги, кресты, на обнаженных женщин, на изображение баталий, дуэлей, охоты.

Яков прекрасно знал, что смотреть на все это — тоже грех. Здесь сам воздух был пропитан разбоем, идолопоклонством и развратом. Потом помещица отворила двери спальни. Там находился широкий альков и висело зеркало. Яков увидел свое отражение, как в глубокой воде, и не сразу узнал себя. Он был красный, без шапки, с всклокоченной головой и бородой, чуть ли не такой же, как эти дикие изображения в залах. Помещица сказала:

— Это дурной тон — показывать гостю спальню, но евреи ведь не считаются с этикетом. При дворе моего отца был еврей, и мы все его любили. Он был веселый и, когда у нас устраивали балы, изображал медведя и плясал, как настоящий медведь. У нас была даже специальная шкура, которую он надевал. Но пить он не хотел, плясал и веселил всех, оставаясь трезвым. Мой досточтимый отец говорил, что на такое способен только еврей…

— Он был вынужден.

— Он умел рифмовать, мешая польский с еврейским, а также с разными мужицкими словами. Среди евреев в местечке он считался ученым. Он выдал дочь за сына раввина, тот все время раскачивался над молитвенными книгами, а тесть содержал его.

— Что с ним стало потом?

— Со стариком? Грабители убили его…

Яков каким-то непостижимым образом предчувствовал этот ответ. Ему стало не по себе. Как бы почувствовав, что ее слова огорчили Якова, помещица продолжала:

— Ну, он свои годы прожил. Не все ли равно, как умереть? Одно несомненно — смерть неизбежна. Порой я не могу себе представить, что мир будет продолжать существовать без меня. Солнце будет светить, небо будет ясным, деревья в саду зацветут в свое время, а меня не будет. Мне кажется, это невозможно. Но вот я разговариваю с пожилыми людьми, в они рассказывают о разных событиях до моего рождения. Ведь и тогда цвели деревья, пели птицы, а меня на свете не было. Разве это не то же самое? А между тем, милый мой Яков, душа жаждет наслаждений. Особенно по ночам. Я лежу одна, вокруг мрак… Вы когда-нибудь видели вурдалака?

— Вурдалака? Нет, высокочтимая панна.

— И я нет. Но вурдалаки существуют. Бывает, я сама готова среди ночи вылезти на четвереньках и завыть…

— Но почему?

— О, просто так. Я могу еще ненароком прийти к вам, Яков, тогда берегитесь! Потому что я страшная волчица…

Вдруг помещица схватила Якова за руку и воскликнула:

— Я еще не так стара. Поцелуй меня!…

Яков окаменел.

— Нельзя мне, любезная панна, моя вера запрещает мне это. Приношу свои извинения…

— Нечего вам извиняться. Я дура, а вы еврей. В ваших жилах течет не кровь, а борщ!…

— Милостивая панна, я боюсь Бога.

— Так иди к нему!…

Сентябрьский вечер был по-летнему теплым. Поля лежали сжатые. От земли подымалось испарение. Стрекотали кузнечики. Квакали лягушки. В небе поблескивал серп луны, а над ним — яркая звезда, светившая особенным, синевато-зеленым светом. Она мерцала из какого-то другого мира. Было ясно, что точка эта где-то светит необъятным небесным сиянием. Яков шел и все смотрел вверх. Здесь на земле, он может считать себя конченным. Тиски все сжимались, со всех сторон подстерегали его опасности, чтобы погубить. Возможно, что он потерял уже и небесный рай. Но все же утешительно сознавать, что есть Бог, ангелы, серафимы, светлые миры. В местечке Якову приходилось избегать заглядывать в книги. Он не хотел, чтобы его считали образованным, опасался подозрений и преследований. Особенно надо было остерегаться каббалистических книг. Здесь же под открытым небом он мог каждую свободную минуту учиться без книг.