Однажды, когда помещик сидел с Яковом в библиотеке и показывал ему в Талмуде латинскую конкорданцию, где в примечаниях на полях встречались древнееврейские слова, растворилась дверь и вошла помещица. Яков поднялся со стула и низко поклонился. Помещица была невелика ростом, полновата, с круглым лицом, короткой шеей я высокой грудью. Золотисто-желтые волосы ее были зачесаны кверху и закручены наподобие новогоднего калача. Черное шелковое платье в складку было со шлейфом. На грудь свисал золотой крест, усыпанный драгоценными камнями. На коротких пальцах сверкали перстни. Несмотря на жирное тело, выглядела она молодо, была курноса, с полными губами, гладким лбом, темными блестящими глазами. Яков слышал, что она очень развратна, но у нее не исчезла девическая свежесть. Она улыбнулась, и на щеках ее появились ямочки. Пилицкий как будто подмигнул ей.

— Это Яков…

— Знаю, я много раз вас видела из окна.

И помещица протянула ему руку. Яков на мгновение заколебался, зная, что ему полагается сделать. Он низко поклонился и поднес ее пальцы к своим губам, покраснев при этом от каштановой бороды и до корней волос на голове. Все равно я уже опустился до преисподней, оправдывался он перед собой. Помещик усмехнулся.

— Коли так, не выпьете ли с нами бокал вина?

— Нет, ясновельможный пан, это запрещает мне моя религия…

Адам Пилицкий сразу рассердился.

— Запрещает, вот как! Воровать у христиан — это можно, а пить с ними вино — это запрещается. А кто это запретил? Талмуд, который велит обманывать христиан?

— Талмуд говорит не о христианах, а о язычниках.

— О язычниках? Для Талмуда все мы язычники. Вы дали миру Библию, но тут же свернули с Господнего пути и не признали Божьего сына. Поэтому на вас ниспосланы все беды. Сегодня карает вас гетман Хмельницкий, а завтра придет другой гетман. Вы никогда не обретете покоя, покуда не познаете истины и…

Панна Пилицка поморщилась.

— Адам, эти дискуссии бессмысленны.

— Надо же мне когда-нибудь сказать им правду. Этот еврей Гершон жулик и в придачу осел. Он ничего не знает, даже собственной Библии. Яков кажется мне человеком честным и понятливым. Поэтому я хочу задать ему несколько вопросов.

— Не теперь, Адам, он занят хозяйством.

— Хозяйство не убежит. Садись, еврей, и не бойся. Мы тебе не сделаем ничего худого. Сядь сюда. Вот так. Ни я, ни панна не собираемся обращать кого бы то ни было в нашу веру. Разве заставишь верить? У нас в Польше нет инквизиции, как в Испании. Польша свободная страна. Даже слишком свободная, потому мы и идем ко дну. Но это не твоя вина. Я хочу спросить вот о чем. Уже столько столетий, больше тысячи лет — что я говорю! — больше полутора тысяч лет вы надеетесь на своего мессию. Но он не является. Он не является потому, что он уже явился и провозгласил перед всеми народами истину Божию. Но вы упрямы. Вы отделяетесь от всех. Наше мясо для вас трефное. Наши вина вам запрещены. С нашими дочерьми сам нельзя сходиться. Вы вбили себе в голову, что Бог избрал вас. Но для чего Он вас избрал? Чтобы вы жили в темном гетто и носили желтые звезды? Я бывал за границей и видел, как там живут евреи… Правда, они богаты. Потому что ваши головы только и думают о прибыли. Но ненавидят вас, как пауков. Так почему же вы не задумаетесь над своим положением и не попытаетесь пересмотреть вашу веру и Талмуд? А вдруг все же христиане правы? Ведь в небо никто из вас не вознесся…

— Ей богу, эти теологические споры не имеют смысла! — воскликнула Тереза.

— Почему бы нет? Люди должны поговорить… Я говорю с ним без гнева, как равный с равным. Если он меня сможет убедить, что евреи правы, я стану евреем.

И помещик усмехнулся.

— Не могу я никого убеждать, Ваша милость, — стал отнекиваться Яков, я перенял веру от моих родителей и придерживаюсь… по мере сил…

— У язычников тоже были родители, и учили их, что камень — это бог. Но вы, евреи, велели разрушить их храмы и уничтожить их и детей их. Об этом есть в вашем писании. Не значит ли это, что не надо считаться с тем, что перенято от родителей?

— Библия священна также у христиан.

— Несомненно. Но ведь должна быть какая-то логика. Все народы, кроме вас и проклятых турок, приняли христианскую веру. А вы, евреи, считаете себя умнее всех на свете. Но раз Бог вас так уж любит, почему он вас в каждом поколении казнит? Почему он допускает, чтобы бесчестили ваших жен в живьем закапывали детей?

Яков поморщился, словно с трудом проглотил что-то.

— Это часто делают христиане…

— Неужто? Казаки такие же христиане, как я персиянин. Настоящие христиане это католики и больше никто. А православные такие же идолопоклонники, как и турки, с которыми они ведут дела. Протестанты и того хуже. Но это все не имеет ничего общего с вопросом, который я тебе задал.

— Нам неизвестны пути Господни, Ваша милость. Католики тоже страдают. И даже воюют между собой.

И Яков осекся.

Адам Пилицкий на мгновение задумался.

— Мы, конечно, страдаем. Человек рожден для того, чтобы страдать. Так сказано в Библии. Но наши страдания имеют смысл. Души наши очищаются в возносятся потом в небо. А у неверующих настоящие страдания начинаются лишь после смерти.

Тереза мотнула головой.

— Ей богу, Адам, эти споры бесцельны. Никому не дано знать истину. Это вопрос сердца, а не ума. И она показала рукой на грудь.

— Да, это правда, Ваша светлость, — заметил Яков.

— Допустим, что так. Но все же, что преследует эта еврейская косность? Вы служите Богу ложной верой. Ваши молельные дома всегда полны молящимися. Я был в Люблине и проходил мимо ваших синагог. Оттуда доносилось пение, словно оно исходило из тысячи уст. Неистовое пение. А несколькими годами позже там погибло десять тысяч евреев. Я говорил с помещиком, который при этом присутствовал. Евреи затоптали друг друга, затоптанных было больше чем убитых. При этом небо оставалось голубым, солнце сияло и Бог, в честь которого вы так кричите и поете и считаете себя его любимыми чадами, все это видел и не ниспослал никакой помощи. Как ты можешь смириться с этим, еврей? Как ты можешь спать по ночам, когда вспоминаешь все эти беды?

— Устаешь, Ваша милость, и веки смыкаются сами собой.

— Я вижу, что ты избегаешь ответа.

— Он прав, Адам, он прав. Что он может ответить? И, что можем мы ответить на беды, сыплющиеся на нас? Спрашивать — это уже святотатство. Ты это прекрасно знаешь…

Пилицкий как-то странно сдвинул глаза, устремив взор куда-то в сторону.

— Ничего не знаю, Тереза, ничего уже не знаю. Порой мне кажется, что правда на стороне эпикурейцев или циников. Слышал ли ты, Яков, о Лукреции?

— Нет, Ваша милость.

— Был такой Лукреций, который говорил, что все на свете — одна случайность. Иногда я почитываю его сочинения, хотя церковь их запрещает. Лукреций не верил ни в Бога ни в идолов. Он считал, что все есть игра слепых сил.