Мади обмер, а падре Ансельмо так и остался стоять с открытым ртом. На груди старого еврея сверкал новенький серебряный крестик.

— О, Аллах, — выдохнул Мади аль-Мехмед. — Исаак, зачем ты это сделал? Грех ведь какой на душу взял…

— А как иначе я выполню свои обязательства по вкладам? — горько произнес бывший еврей. — Скажи мне, Мади, как? Я половине города деньги должен.

А уже на следующее утро служба в храме Пресвятой Девы Арагонской была сорвана, ибо мастеровые, открыв рты, смотрели только на пришедшего в храм Божий, важно и размеренно осеняющего себя крестным знамением Исаака Ха-Кохена.

Антонио Переса укрыли в доме барона де Барволеса. Разумеется, Томазо попытался кое-что сделать, но охрана у барона оказалась хорошей. А спустя несколько дней, когда Томазо тщательно подготовился к штурму, прошел слух, что Переса в Арагоне уже нет.

— Можешь его уже не искать, — прояснил ситуацию при очередной встрече Генерал, — твой Перес давно в Беарне, под защитой принцессы Маргариты.

— Как?! — опешил Томазо; его агенты следили за всеми перемещениями в доме барона круглосуточно. — Он не мог выйти незамеченным!

Генерал только развел руками:

— Я не знаю, Томас, как его вывезли. Ты лучше скажи, что у тебя с евреями.

Томазо убито покачал головой и принялся докладывать о ситуации с евреями. Пока все шло как надо: старейшина Совета менял наживку проглотил, и теперь почти в каждой семье менял появился один крещеный — специально для того, чтобы переписать на него ссудную лавку.

— Что ж, действительно неплохо, — задумчиво проговорил Генерал, когда Томазо рассказал все. — Как думаешь, начинать пора?

— В общем, пора, — кивнул Томазо.

Табунщики, как всегда, перегнали лошадей через границу, намереваясь на полпути сдать товар перекупщикам. Но на этот раз гнать лошадей в сторону Савойи им не пришлось; уже в Лангедоке дорогу перекрыл вооруженный отряд одетых в белые рубахи бойцов, и вперед выехал командир — крупный мужчина с массивной челюстью.

— В Савойю?

Амир переглянулся со старейшиной и кивнул.

— И сколько за лошадей просите? — заинтересовался командир.

Амир с облегчением выдохнул: то, что их сразу не перестреляли, означало, что перед ними не враги. Назвал цену, и командир язвительно хмыкнул — цена была даже выше савойской.

— Ладно, — махнул он рукой, — беру всех. Табунщики пооткрывали рты, а уже через четверть часа лично пересчитавший лошадей командир принялся отсыпать в кошель старейшины стопку увесистых луидоров.

— Что назад повезете? — так, между делом, спросил он.

— Луидоры… что же еще? — серьезно ответил старейшина.

— Напрасно, — покачал головой командир отряда. — Мой вам совет: возьмите с собой груз Библий. Не прогадаете.

— Библии? — оторопел старейшина. — Зачем нам Библии? У нас Коран есть.

Амир ухватил его за руку:

— Подождите, уважаемый. Позвольте, я его расспрошу.

Он повернулся к командиру:

— Сколько просите?

— Четверть луидора за том.

Это было неслыханно дешево. В Арагоне за хорошую Библию можно было просить вчетверо.

— Могу я посмотреть?

Командир кивнул, подозвал помощника, а когда тот вытащил из сумки большой обтянутый сафьяном том, протянул его Амиру.

— Ого! — поразился весу книги Амир и быстро ее пролистал.

Отпечатанная в Амстердаме Библия была исполнена на плотной белой бумаге, полна превосходных иллюстраций, а главное, была переведена на арагонский. Такое встречалось нечасто. Папа, расставляя на ключевых духовных должностях исключительно своих, издавал Библии только на понятной каждому итальянцу латыни.

— За восьмую часть луидора отдадите? — набрался отваги Амир.

Командир захохотал:

— А ты, парень, не промах! Бог с тобой, бери.

Старейшина заволновался:

— Ты что делаешь?! Зачем нам гяурская книга?

Амир наклонился к его уху, назвал арагонскую цену, и старейшина поперхнулся и тут же судорожно закивал:

— Мы берем. Все, что у вас есть.

Комиссар Трибунала брат Агостино назначил аутодафе Олафа на субботу. Чтобы не брать смертный грех на душу, заплатил специально приглашенному палачу, оповестил весь город, а когда мастера собрались на центральной площади, распорядился вывести подсудимого. Олафа вывели, и ремесленники ахнули. Некогда сильный, здоровый мужчина за несколько месяцев заключения в тюрьме Трибунала превратился в старика.

— Вы не имеете права! — выкрикнул стоящий в первых рядах председатель городского суда. — Это нарушение наших конституций!

Агостино окинул молчащую толпу внимательным взглядом и едва сдержался от улыбки: старого сарацина не рискнул поддержать никто.

— Секретарь, зачтите заключение квалификаторов, — распорядился он.

В отсутствие признания это и было самым главным. Агостино собрал все сомнительные высказывания Олафа Гугенота за всю его жизнь в этом городе. И поскольку свидетели одно и то же событие описывали по-разному, каждое отдельное свидетельство о грехе можно было считать самостоятельным.

Богословы-квалификаторы прекрасно понимали некорректность процедуры, и тем не менее за одно в действительности сказанное слово можно было получить два десятка обвинений — одно другого тяжелее, а подсудимый начинал выглядеть полным чудовищем. А Олафа и так было в чем обвинить.

Сначала ему напомнили грех оскорбления падре Ансельмо, затем перечислили две сотни сказанных в разных обстоятельствах и разным людям богохульных выражений и в конце концов перешли к основному — клепсидре.

— Вот заключение квалифицированных экспертов, — продемонстрировал секретарь стопку исписанных листков, — и все они утверждают, что заставить такую машину вращаться без помощи нечистой силы нереально.

— А эти ваши эксперты хоть одни куранты в своей жизни построили?! — выкрикнул кто-то.

Томазо подал секретарю знак приостановиться и снова оглядел толпу. Мастера не просто молчали; они молчали как мертвые.

— Продолжайте, — кивнул Агостино секретарю.

Тот послушно перечислил все использованные при дознании методы, отметил тот важный факт, что подсудимый не раскаялся и не пожелал примирения с Церковью, и зачитал предполагаемый приговор.

— Сжечь огнем. Заживо.

Стало так тихо, что Агостино услышал, как на крыше магистрата ссорятся воробьи.

— Олаф, — повернулся он к подсудимому, — если вы примиритесь с Церковью Христовой, вас, прежде чем поставить на костер, удавят. Это — огромная милость. Вы это понимаете?